«Химия и жизнь», 198?, № ?, с. 36–42.
  Страницы истории

Обошлись без шпионов

В загадке советской ядерной мощи есть две части — «атомная» и «водородная» (если пользоваться устаревшей терминологией), или «ядерная» и «термоядерная». Непосвящённому человеку первая часть кажется вполне очевидной, поскольку стало широко известно, сколь эффективен был советский атомный шпионаж. Только вникнув в суть событий, можно убедиться, что вклад нашей разведки в создание атомной бомбы не был решающим.

Зато термоядерная часть несёт отпечаток таинственности. Ну, в самом деле, как в послевоенной разрушенной стране, с терроризированной интеллигенцией, в разгар борьбы с идеализмом и космополитизмом, советским физикам было по силам соревноваться со «сборной мира», которая создавала в Америке ядерное оружие?

Для историка науки это действительно загадка. И его не убеждает единодушное мнение специалистов о том, что советскую термоядерную бомбу изобрели в СССР самостоятельно. Ему нужны документальные свидетельства — реальные следы былых событий. Такие документы существуют и уже частично опубликованы. Они, судя по всему, убедительно отвечают на каверзный вопрос: да, первое советское термоядерное «изделие», придуманное в Физическом институте Академии наук осенью 1948 года, не имело аналога в американской программе, и уже поэтому говорить о заимствовании не приходится. Вот название действительно позаимствовали — но из своей и скудной тогда хлебобулочной сферы. Рецепт, придуманный А. Д. Сахаровым, в ФИАНе назвали «слойкой», а начинку для слойки, разработанную В. Л. Гинзбургом, окрестили «лидочкой» — в честь лития и дейтерия. Оба замечательных физика, впоследствии академики, работали под руководством любимого и любящего учителя — Игоря Евгеньевича Тамма (довоенная и сугубо мирная теория которого отмечена Нобелевской премией, в 1958 году).

Усилиями многих первоклассных специалистов «слойка», начинённая «лидочкой», превратилась в страшный гриб 1953 года. Реальная история советской термоядерной мощи долгое время была не просто совершенно секретной, но ещё и достоянием «особой папки» — с высшим грифом секретности. Поэтому сейчас, чтобы установить сцепленность событий термоядерной истории, нужно сопоставить сотни архивных документов, задать тьму точных вопросов. Особая роль в таких поисках принадлежит так называемым устным историям — целенаправленным интервью с участниками давних событий.

Вниманию читателей «Химии и жизни» предлагается рассказ академика Исаака Марковича Халатникова, который работал над советским атомным проектом в составе группы Л. Д. Ландау.

Ландау был, возможно, самой трагической фигурой среди разработчиков ядерного оружия — он лучше других знал, в какие руки оно попадёт. Арестованный в апреле 1938 года, он провёл год в Лубянской тюрьме. Для ареста Ландау было вроде бы реальное юридическое основание — написанная им и его друзьями антисталинская, хотя и просоциалистическая листовка. Этот факт можно понять, лишь учитывая, что Ландау, активно не принимавший диамат как основу физики, считал себя марксистом и был горячим советским патриотом.

В показаниях, данных Ландау в тюрьме, можно прочитать: «К началу 1937 года мы пришли к выводу, что партия переродилась, что советская власть действует не в интересах трудящихся, а в интересах узкой правящей группы, что в интересах страны свержение существующего правительства и создание в СССР государства, сохраняющего колхозы и государственную собственность на предприятия, но построенного по типу буржуазно-демократических государств».

Хорошо известно, что Ландау был освобожден только благодаря отчаянному заступничеству П. Л. Капицы. Менее известно, что он пребывал в «подсудном» состоянии на поруках у Капицы до 1990 года, когда оба нобелевских лауреата уже ушли из жизни.

Эти обстоятельства полезно иметь в виду, читая рассказ И. М. Халатникова.

Г. ГОРЕЛИК


«Его нет, я его больше не боюсь.
И я больше заниматься этим делом не буду»

Академик И. М. Халатников


СПЕЦПРОБЛЕМА В ИНСТИТУТЕ ФИЗПРОБЛЕМ

В аспирантуре у Ландау я должен был начать учиться летом 1941-го. Но уже конец войны я встретил начальником штаба зенитного полка. Неизвестно, сумел бы я вернуться в физику, не прогреми американские атомные взрывы. Советским руководителям было ясно, кому адресован гром, и поэтому Капице удалось объяснить, что физики стали важнее артиллеристов.

Меня отпустили, в сентябре 1945-го я приехал в Институт физических проблем и занялся физикой низких температур. До следующего лета никаких разговоров об атомном проекте до меня не доходило.

В августе 1945 года, как теперь стало известно, был создан Спецкомитет под председательством Берии для создания атомной бомбы в СССР. В комитет вошли, в частности, Капица и Курчатов. Однако вскоре Капица испортил отношения с председателем. Это непростая история. Капица в 1945 году пожаловался Сталину на то, что Берия руководит работой комитета «как дирижёр, который не знает партитуры». И попросил освободить его от членства в этом комитете. По существу, он был прав — Берия не разбирался в физике. Но сейчас ясно, что и Капица раздражал Берию, говоря: «Зачем нам идти по пути американского проекта, повторять то, что делали они?! Нам нужно найти собственный путь, более короткий». Это вполне естественно для Капицы: он всегда работал оригинально, и повторять работу, сделанную другими, ему было совершенно неинтересно.

Но Капица не всё знал. У Лаврентия Павловича в кармане лежал чертёж бомбы — точный чертёж, где были указаны все размеры и материалы. С этими данными, полученными ещё до испытания американской бомбы, по-настоящему ознакомили только Курчатова. Источник информации был столь законспирирован, что любая утечка считалась недопустимой.

Так что Берия знал о бомбе в 1945 году больше Капицы. Партитура у него на самом деле была, но он не мог её прочесть. И не мог сказать Капице: «У меня в кармане чертёж. И не уводите нас в сторону!» Конечно же Капица был прав, но и Берия был прав.

Сотрудничество Капицы с Берией стало невозможным. К этому огню добавлялся ещё и кислород. Капица изобрёл необыкновенно эффективный метод получения жидкого кислорода, но с воплощением научных идей у нас всегда было сложно. Этим воспользовались недруги, обвинившие его во вредительстве. Над Капицей нависли серьёзные угрозы. И письмо Сталину он писал с расчётом, что его отпустят из Кислородного комитета, из Спецкомитета по атомным делам, а институт ему оставят. Написав жалобу на Берию, он, конечно, сыграл азартно, но в каком-то смысле спас себе жизнь — Сталин не дал его уничтожить, скомандовав Берии: «Делай с ним, что хочешь, но жизнь сохрани». Осенью 1946 года Капицу сместили со всех постов, забрали институт и отправили в подмосковную ссылку — как бы под домашний арест.

источник: УФН, 1994, т. 164, № 12, с.1253. 

Л. Д. Ландау и П. Л. Капица на Николиной Горе, 1948 год.
Л. Д. Ландау был одним из немногих, кто не боялся посещать Петра Леонидовича на Николиной Горе в его опальные годы.

Начало атомной эры в Институте физпроблем я запомнил очень хорошо. Как-то в июле или августе я увидел, что Капица сидит на скамеечке в саду института с каким-то генералом. Сидели они очень долго. У Капицы было озабоченное лицо. Мне запомнилось на всю жизнь: Капица, сидящий с генералом в садике.

После смещения Капицы в институте воцарился генерал-лейтенант Бабкин. Официально он назывался уполномоченным Совета министров, фактически был наместником Берии (до того служил министром госбезопасности в какой-то среднеазиатской республике). Директором института назначили А. П. Александрова. Он переехал из Ленинграда и вселился в коттедж Капицы. Других деликатных ситуаций в связи с переменой руководства, пожалуй, не возникало. Анатолий Петрович был очень доброжелательный человек и сохранил атмосферу, созданную в институте Капицей.

Бабкин не отсиживался в своём кабинете, посещал все собрания, даже встал на партийный учёт в институте. И перестройка института шла под его контролем. А подбор кадров, как известно, — одна из важнейших задач «компетентных» органов.


СМЕРТЬ МАРШАЛА ЧОЙБАЛСАНА

В то время был у нас молодой аспирант (ныне академик) — Алёша Абрикосов. Ландау хотел оставить в институте этого талантливого молодого человека и пошел к А. П. Александрову, чтобы договориться. Алёше предстояло через полгода или год защищать диссертацию. Но вскоре А.П. сообщил Ландау: «Абрикосова оставить нельзя, возражает Бабкин».

Дело в том, что у матери Абрикосова было отчество Давидовна. Отец Абрикосова — академик, известный патологоанатом. Мать — тоже патологоанатом, но не столь высокого ранга. Бабкин объяснил Александрову, что раз отчество матери — Давидовна, то из этого следует, что Абрикосов, по-видимому, племянник Льва Давидовича Ландау и поэтому оставлять его в институте никак нельзя. Абрикосов стал устраиваться в Институт физики Земли и даже успел сделать хорошую работу по внутреннему строению планеты Юпитер — классическое исследование по металлическому водороду.

Но тут вдруг в газете «Правда», на первой странице, появляется огромный некролог с портретом маршала Чойбалсана, вождя монгольского народа. Некролог, естественно, подписан вождями нашего народа. И, как было принято, дополнялся медицинским заключением.

Если вы доберётесь до подшивки «Правды» за 1952 год, то узнаете, что 14 января в СССР прибыл маршал Чойбалсан в сопровождении своего заместителя Шарапа, супруги Гунтегмы и так далее. Маршал был очень болен и спустя две недели после приезда скончался. Под медицинским заключением о смерти стояли, среди многих других, подписи обоих патологоанатомов Абрикосовых. Мать Абрикосова допустили к исследованию трупа Чойбалсана! Это произвело такое впечатление на Бабкина, что назавтра он дал разрешение взять сына Абрикосова в институт. Таким образом, газетная публикация повлияла на развитие советской теоретической физики.


АТОМНАЯ БОМБА В ИФП

В декабре 1946 года в Лаборатории № 2 (как называли тогда Институт атомной энергии) был запущен первый советский реактор. С этого началось создание нашей атомной промышленности и научных центров для работ над Бомбой. Физики, привлечённые к атомному проекту, имели право продолжать и свои мирные исследования — в отличие от американских специалистов, которые были изолированы от всего мира и на время полностью прекратили научную деятельность. За годы атомного проекта наша физика не потеряла позиций в науке. Например, в физике низких температур — Институт физпроблем как был лидером в мировой физике, так и остался. Мы печатали статьи в научных журналах, я сделал обе диссертации по физике низких температур — кандидатскую и докторскую.

Теперь, как Это начиналось у нас. В декабре 1946 года меня перевели из аспирантов в младшие научные сотрудники, и Ландау объявил, что я буду заниматься вместе с ним атомной бомбой. В это время в теоротделе Ландау было всего два сотрудника: Е. М. Лифшиц и я. Задача, которую поручил нам Ландау, была связана с большим объёмом численных расчётов. Поэтому при теоротделе создали вычислительное бюро: 20–30 девушек, вооружённых немецкими электрическими арифмометрами, во главе с математиком Наумом Мейманом.

Первая задача была рассчитать процессы, происходящие при атомном взрыве, включая (как ни звучит это кощунственно) коэффициент полезного действия. То есть оценить эффективность бомбы. Нам дали исходные данные, и следовало посчитать, что произойдёт в течение миллионных долей секунды.

Естественно, мы ничего не знали об информации, которую давала разведка. Должен сказать, что развединформация, опубликованная сейчас прессой (об этом писали газеты от «Правды» (16.7.92) до «Washington Post» (4.10.92), а также «Московский комсомолец» (4.10.92), «Независимая газета» (17.10.92)), произвела на меня огромное впечатление. Уж такие детали были описаны в этих донесениях! Но мы, повторяю, этого не знали. Да и всё равно, конечно, оставался вопрос, как это воплотить, как поджечь всю систему.

Рассчитать атомную бомбу нам удалось, упростив уравнения, выведенные теоретиками. Но даже эти упрощённые уравнения требовали большой работы, потому что считались вручную. И соответствие расчётов результатам первых испытаний (1949 год) было очень хорошим. Учёных осыпали наградами. Правда, я получил только орден. Но участникам уровня Ландау выдали дачи, установили всяческие привилегии — например, дети участников проекта могли поступать в вузы без экзаменов.

Сталин начал проект с важнейшего дела — поднял престиж учёных в стране. И сделал это вполне материалистически — установил новые зарплаты. Теперь профессор получал раз в 5–6 больше среднего служащего. Такие зарплаты были определены не только физикам, а всем учёным со степенями. И это сразу после войны, когда в стране была ужасная разруха... Престиж учёных в обществе так или иначе определяется получаемой заработной платой. Общество узнаёт, что учёные высоко ценятся. Молодёжь идёт в науку, поскольку это престижно, хорошо оплачивается, даёт положение.

Как мы относились к спецделу? О Ландау я скажу чуть позже, а сам я занимался всем этим с большим интересом. Моей задачей было служить координатором между Ландау и математиками. Математики получали от меня уравнения в таком виде, что о конструкции бомбы догадаться было невозможно. Такой был порядок. Но математикам и не требовалось этого знать.

Известно, что среди главных характеристик атомной бомбы — критическая масса, материал и форма «взрывчатки». В общем виде такую задачу никто и никогда до нас не решал. А мне удалось получить необычайной красоты интерполяционную формулу. Помню, Ландау был в таком восторге от этого результата, что подарил мне фотографию с надписью: «Дорогому Халату...», она у меня хранится до сих пор.


ЛИСТОК В КЛЕТКУ

К 1949 году в работе над водородной бомбой были достигнуты большие успехи в группе Игоря Евгеньевича Тамма. Андрей Дмитриевич Сахаров придумал свою идею номер один, как он её называет в своих воспоминаниях, Виталий Лазаревич Гинзбург придумал идею номер два. Эти идеи стали основой конструкции первой водородной бомбы.

Идея номер один произвела на меня огромное впечатление, я считал её просто гениальной, восхищался, как это Андрей Дмитриевич до такого додумался. Хотя она физически проста, и сейчас её можно объяснить школьнику. Идея номер два тоже кажется теперь очевидной. Зачем заранее готовить тритий, если можно производить его прямо в процессе взрыва?!

Мне совершенно ясно, что все разработки были сделаны у нас абсолютно независимо, что идея водородной бомбы, взорванной в 1953 году, была абсолютно оригинальной. Никаких чертежей на этот раз у Лаврентия Павловича в кармане не было.

К этому времени испортились отношения Ландау с Я. Б. Зельдовичем. Зельдович играл важную роль в Атомном проекте. Человек очень инициативный, он пытался договориться с А. П. Александровым о том, чтобы втянуть Ландау в решение ещё каких-то задач. Когда Ландау об этом узнал, то очень разозлился. Он считал, что Зельдович не имеет права без его ведома придумывать для него работу. Хотя они и не рассорились, но в области спецдела Ландау перестал с ним сотрудничать и вёл работы над водородной бомбой в контакте с А. Д. Сахаровым.

Расчёты водородной бомбы мы вели параллельно с группой А. Н. Тихонова в отделении прикладной математики у Келдыша. Задание на расчёты, которое нам дали, было написано рукой А. Д. Сахарова. Я хорошо помню эту бумажку — лист в клеточку, исписанный с двух сторон зеленовато-синими чернилами. Лист содержал все исходные данные по первой водородной бомбе. Это был документ неслыханной секретности, его нельзя было доверить никакой машинистке. Несомненно, такого варианта расчёта в 1950 году американцы не знали. Хорош он или плох, это другой вопрос, но они его не знали. Если и был в то время главный советский секрет, то он был написан на бумажном листке рукой Сахарова. Бумажка попала в мои руки для того, чтобы подготовить задания для математиков.

В «Воспоминаниях» Сахарова сказано, что в Институте прикладной математики как-то утеряли документ, связанный с водородным проектом. Малозначащую, пишет, потеряли бумажку. А начальник первого отдела — после того, как к нему приехал высокий чин из госбезопасности и с ним побеседовал, — покончил жизнь самоубийством. Андрей Дмитриевич приводит это как пример нравов: человек расстался с жизнью из-за того, что потерял малозначащую бумажку.

В действительности, я знаю, что потеряли — ту самую бумажку, которая у нас, в Институте физпроблем, в течение месяца или двух хранилась в первом отделе. Всего одна страничка. Я не раз держал её в руках и помню, как она хранилась: в специальных картонных обложках как документ особой важности.

Чтобы продолжить расчёты в группе Тихонова, эту бумагу переслали в отделение прикладной математики. И там утеряли. Андрей Дмитриевич к тому времени был уже на Объекте и, может быть, не знал, что именно пропало. А это была всего одна страничка, на которой значилась вся его идея — со всеми размерами, со всеми деталями конструкции и с подписью «А. Сахаров».

За время моей работы в спецпроекте я не помню других случаев утери каких-либо документов. Пропал всего один. Но какой!

Я знал об этом случае. И того человека из первого отдела помню — приходилось иметь с ним дело. Добродушный человек, средних лет, в военной форме без погон. Женщину, которая с ним работала, наказали, уволили. Не исключено, что бумажку эту сожгли по ошибке, — какие-то секретные бумаги, черновики постоянно сжигали. Может быть, она хранилась не так тщательно, как у нас, — всего лишь какая-то страница, да ещё написанная от руки.


НИЗКИЕ И ВЫСОКИЕ ТЕМПЕРАТУРЫ

Расчёт водородной бомбы оказался задачей на много порядков сложнее, чем атомной. И то, что нам удалось «ручным способом» такую задачу решить, — конечно, чудо. По существу, тогда произошла революция в численных методах интегрирования уравнений в частных производных, и произошла она в Институте физических проблем под руководством Ландау.

Главной тогда оказалась проблема устойчивости. И это было нетривиально. Математики в отделе у Тихонова считали, что проблемы устойчивости вообще нет, и высокому начальству докладывали, что мы выдумали несуществующую задачу. А если не думать об устойчивости, то в наших схемах вместо гладких кривых возникает «пила». У Тихонова эту пилу сглаживали с помощью лекала и т.д. Но таким способом достоверных результатов нельзя получить.

Я помню историческое заседание под председательством М. В. Келдыша, оно длилось несколько дней. Мы доказывали, что есть проблема и что мы её решили, а группа Тихонова доказывала, что никакой проблемы не существует. В результате пришли к консенсусу — высокое начальство приказало передать наши схемы в отдел Тихонова. Там убедились в достоинствах предложенных нами схем, поскольку мы сначала поставили вопрос об устойчивости, а потом нашли способ обойти трудности. Здесь сложно всё это объяснять. Но я бы сказал, что был придуман метод, как неизвестное будущее связать с прошлым и настоящим. Эти неявные схемы необычайно красивы. И они позволили нам считать быстро — не за годы, а за месяцы.

В 1952 году мы заканчивали расчёты по водородной бомбе, и я представил докторскую диссертацию по теории сверхтекучести. Эта защита оказалась связана со спецзадачей весьма интересным образом. Оппонентами у меня были Н. Н. Боголюбов, В. Л. Гинзбург и И. М. Лифшиц. Лучшую команду придумать невозможно. В 1946 году Боголюбов сделал классическую работу по теории сверхтекучести, он был ведущим экспертом в этой области. Кроме того, было нечто необычное в том, что я занимался сверхтекучестью в духе Ландау, а основным оппонентом пригласили Боголюбова — представителя совершенно другого направления, более математического, может быть, несколько оторванного от реальной физики, но совершенно оригинального, нетривиального. Боголюбов в это время находился на Объекте, его тоже привлекли к работе над водородной бомбой. Боголюбов был выдающийся математик, прекрасный теоретик, но не для таких прикладных задач. Его с трудом загнали на Объект, и, чтобы уехать оттуда на мою защиту, требовалось высокое разрешение. Ему не разрешили. Боялись, что приедет в Москву и не захочет вернуться на Объект. Но для защиты требовалось либо личное присутствие, либо письменный отзыв основного оппонента. Утро защиты, — а отзыва ещё нет. И только когда начался учёный совет, в зал вбежал Георгий Николаевич Флёров, человек, имевший, как известно, особое отношение к спецпроблеме, — с его письма Сталину всё и началось. Именно Флёров приехал с Объекта и привёз отзыв на мою диссертацию.

Это — пример того, какие доброжелательные отношения были в нашей среде.

Расчёты водородной бомбы к началу 1953 года были закончены. В том же году провели испытания. Совпадение с расчётами оказалось замечательным. К тому времени Сталин умер. Все участники получили награды. Сталинские премии. Кто удостоился Героя, кто — ордена, это были последние Сталинские премии.

Меня можно считать «сталинским учёным» — я получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию. В 1939 году были учреждены Сталинские стипендии для студентов — тоже для поднятия престижа науки. И в Днепропетровском университете я получил Сталинскую стипендию среди первых. Мама моя была очень горда, я стал необыкновенно богат, мог угощать девушек шоколадными конфетами.


ЛАНДАУ И БОМБА

В «Воспоминаниях» Сахарова описан его разговор с Я. Б. Зельдовичем. Прогуливаясь как-то по территории Объекта, Зельдович спросил его: «Знаете, почему Игорь Евгеньевич Тамм оказался столь полезным для дела, а не Ландау? — у И.Е. выше моральный уровень». И Сахаров поясняет читателю: «Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы «делу». О позиции Ландау я мало что знаю».

Я считаю абсолютно неуместным сравнивать участие в работах двух замечательных физиков и нобелевских лауреатов. То, что умел Ландау, не умел Тамм. Я могу категорически утверждать: сделанное Ландау было в Советском Союзе не под силу больше никому.

Да, Тамм активно участвовал в дискуссиях, был на объекте постоянно, а Ландау там не бывал ни разу. Ландау не проявлял инициативы по усовершенствованию своих идей — верно. Но то, что сделал Ландау, он сделал на высшем уровне. Скажем, проблему устойчивости в американском проекте решал известнейший математик фон Нейман. Это — для иллюстрации уровня работы.

Как известно из недавно опубликованной «справки» КГБ, сам Ландау своё участие ограничивал теми задачами, которые получал, никакой инициативы не проявлял. И здесь сказывалось его общее отношение к Сталину и к сталинскому режиму. Он понимал, что участвует в создании страшного оружия для страшных людей. Но он участвовал в спецпроекте ещё и потому, что это его защищало. Я думаю, страх здесь присутствовал. Страх отказаться от участия. Тюрьма его научила. А уж дальше — то, что Ландау делал, он мог делать только хорошо.

Так что внутренний конфликт у Ландау был. Поэтому, когда Сталин умер, Дау мне сказал: «Всё! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду». Вскоре меня пригласил И. В. Курчатов, в его кабинете находились Ю. Б. Харитон и А. Д. Сахаров. И три великих человека попросили меня принять у Ландау дела. И Ландау попросил об этом. Хотя к тому времени было ясно, что мы свою часть работы сделали, что ничего нового, интересного для нас уже не будет, но я, естественно, отказать не мог. Скажу прямо, я был молод, мне было 33 года, мне очень льстило предложение, полученное от таких людей. Это ведь как спорт, затягивает, когда начинаешь заниматься каким-то делом, когда что-то внёс в него, придумал, то увлекаешься и начинаешь любить это дело. Я принял от Ландау его группу и вычислительное бюро.


ВОЗВРАЩЕНИЕ КАПИЦЫ

После ухода со сцены Берии возникла совершенно очевидная проблема — Капице следует вернуть институт. Вопрос обсуждали в институте, обсуждали и наверху, в Политбюро. Но имела место сильная оппозиция людей, причастных к атомным делам, — Малышева, Первухина. Может быть, они не хотели, чтобы Капица имел отношение к этой деятельности. Он был, по их представлениям, полудиссидент. В ЦК решили не отдавать институт Капице.

И тут я проявил инициативу, побежал к Ландау и сказал: «Дау, дело плохо. Нужно писать коллективное письмо физиков». Мы написали письмо на имя Хрущёва, в котором обосновывали необходимость возвращения института Капице. Может быть, это было первое письмо в истории нашей страны, в котором интеллигенция коллективно обращалась к правительству.

Письмо, подписанное двенадцатью известными физиками — академиками и членкорами, — произвело впечатление. Но вернуть институт Капице удалось дорогой (для меня лично) ценой. Мою группу, занимающуюся бомбой, вместе с вычислительным бюро передали в Институт прикладной математики. Это было для меня личной трагедией, я привык к атмосфере уникального заведения. К тому же физику в математическом институте найти место было нелегко... Наконец, в работе, связанной с ядерным оружием, интересных проблем для физиков уже не осталось.

Я пожаловался на свою судьбу Курчатову, написал письмо А. П. Завенягину, министру Средмаша. Написал, что как физик я сделал всё, что мог, и не вижу, чем ещё могу быть полезен атомной программе. Мне разрешили вернуться. С высокой должности заведующего лабораторией я вернулся в ИФП на должность старшего научного сотрудника. Но был счастлив, что могу работать рядом с Ландау и Капицей.




Hosted by uCoz