5833 Кб

Яков Борисович Зельдович (воспоминания, письма, документы) / Под ред. С. С. Герштейна и Р. А. Сюняева. — изд. 2-е, доп. — М.: ФИЗМАТЛИТ, 2008. — 416 с. — ISBN 978-5-9221-1009-9. Я. Б. Зельдович — выдающийся учёный XX столетия — внёс огромный вклад во многие области науки и техники. Он был уникальным по широте своих интересов — от физики горения и взрыва, через ядерное оружие, до самых глубин астрофизики и космологии. Знаменитый английский физик С. Хокинг до знакомства с Зельдовичем полагал, что фамилия Зельдович — псевдоним группы учёных (как Бурбаки), так велико было количество полученных им результатов. Ландау говорил, что ему не известен ни один физик, исключая Ферми, который обладал бы таким богатством идей, как Зельдович. В книге представлены воспоминания друзей, коллег и учеников, в частности, многих известных учёных, а также некоторые архивные документы и письма. Для широкого круга читателей, интересующихся историей развития науки, историей советского атомного проекта. Издание осуществлено при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований по проекту 05-02-30039.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Родился 8 марта 1914 г. в Минске. Умер 2 декабря 1987 г. в Москве.

Отец — Зельдович Борис Наумович, юрист, член Коллегии адвокатов; мать — Зельдович (Кивелиович) Анна Петровна, переводчица, член Союза писателей.

С середины 1914 г. по август 1941 г. жил в Петрограде (затем Ленинград), до лета 1943 г. — в Казани, с 1943 г. — в Москве.

В 1924 г. поступил в десятилетнюю среднюю школу в 3-й класс, которую окончил в 1930 г. С осени 1930 г. по май 1931 г. учился на курсах и работал лаборантом Института механической обработки полезных ископаемых. В мае 1931 г. зачислен лаборантом в Институт химической физики АН СССР (ИХФ), с которым был связан до последних дней.

Начав работу в ИХФ без высшего образования, занимался самообразованием при помощи и под руководством теоретиков института. С 1932 по 1934 г. учился на заочном отделении физико-математического факультета Ленинградского университета, который не окончил; позже посещал лекции физико-механического факультета Политехнического института.

В 1934 г. был принят в аспирантуру ИХФ, в 1936 г. защитил кандидатскую диссертацию, а в 1939 г. — диссертацию на степень доктора физико-математических наук.

С 1938 г. заведовал лабораторией в ИХФ. В конце августа 1941 г. вместе с институтом был эвакуирован в Казань. В 1943 г. вместе с лабораторией переведён в Москву. С 1946 по 1948 г. заведовал теоретическим отделом ИХФ. Одновременно, по 1948 г., — профессор Московского инженерно-физического института.

С февраля 1948 г. по октябрь 1965 г. занимался оборонной тематикой по атомной проблеме, в связи с чем удостоен Ленинской премии и трижды — звания Героя Социалистического Труда; занимал должности начальника отдела и заместителя руководителя предприятия.

С 1965 г. по январь 1983 г. заведовал отделом Института прикладной математики АН СССР. С 1965 г. — профессор физического факультета Московского государственного университета, заведующий отделом релятивистской астрофизики Государственного астрономического института им. П. К. Штернберга.

С 1983 г. — заведующий отделом Института физических проблем АН СССР, консультант дирекции Института космических исследований АН СССР. С 1977 г. — руководитель Научного совета по горению АН СССР.

В 1946 г. избран членом-корреспондентом АН СССР, в 1958 г. — академиком.

Основные направления научной работы:

• гетерогенный катализ и адсорбция (экспериментальные и теоретические работы — 1932–1936 гг.); вопросы адсорбции послужили также темой кандидатской диссертации;
• окисление азота при горении и взрывах — экспериментальные работы на лабораторных и укрупнённых установках и теоретические работы — 1935–1940 гг.; окисление азота явилось темой докторской диссертации;
• теория горения, воспламенения и распространения пламени — 1937–1941 гг., затем после войны, 1945–1948 гг.;
• ударные и детонационные волны, газодинамика взрыва — с 1938 г.;
• теория деления урана — теоретические работы, опубликованные в 1939–1940 гг. совместно с Ю. Б. Харитоном; выяснение условий стационарного деления в энергетических установках и взрывного деления;
• внутренняя баллистика нового оружия и теория горения порохов — 1941–1948 гг.; теоретическая и экспериментальная работа по порохам, кроме ИХФ, проводилась на кафедре Московского механического института (1945–1948 гг.);
• участие в разработке и создании атомного, затем водородного оружия — 1943–1963 гг.;
• исследования в области ядерной физики и теории элементарных частиц: работы по μ-катализу, предсказание новых изотопов, в частности ⁸He, новых типов распада частиц (π⁺ → π⁰ → e⁺ν), свойств векторного тока, пионерская работа по теории тяжёлых мезонов — с 1952 г.;
• работы в области релятивистской астрофизики и космологии: исследования по теории образования «чёрных дыр» и нейтронных звёзд при эволюции обычных звёзд, выделение энергии и излучение рентгеновских лучей при падении вещества на чёрные дыры; разработка теории эволюции «горячей» Вселенной, свойств реликтового излучения, теории образования галактик и крупномасштабной структуры Вселенной, инфляционная теория ранней Вселенной — 1965–1987 гг.

В 1943 г. был удостоен Государственной премии за работы по горению и детонации. В 1949, 1951 и 1953 гг. был удостоен Государственных премий I степени за специальные работы. В 1957 г. был удостоен Ленинской премии за специальные работы.

В 1945 г. награждён орденом Трудового Красного Знамени, в 1949 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина.

В 1953 и 1957 гг. награждён медалью Серп и Молот и удостоен звания трижды Героя Социалистического Труда.

В последующие годы награждён орденами Трудового Красного Знамени (1964), двумя орденами Ленина (1962, 1974), Октябрьской Революции (1984).

Избран иностранным членом Лондонского королевского общества, Германской академии естествоиспытателей «Леопольдина» (ГДР), Американской академии наук и искусств, Национальной академии наук США, Венгерской академии наук, почётным членом ряда физических обществ и университетов.

Награждён почётными медалями: Н. Мансона (1977) и им. Б. Льюиса (1984) за работы по газодинамике взрывов и ударным волнам; медалью им. И. В. Курчатова за открытия в ядерной физике (1977), Катарины Брюс за достижения в области астрономии (1983), медалью Международного центра теоретической физики им. П. Дирака (1985).

Л. А. Сена
КАК БЫЛ «ОТКРЫТ» ЗЕЛЬДОВИЧ

Март 1931 года, Ленинград, Институт химической физики, незадолго до того возникший при «распочковании» Физико-технического института. Лаборатория Симона Залмановича Рогинского. Я здесь работаю уже более полугода, закончив физико-механический факультет Политехнического института.

Я. Б. Зельдович, 1938 г.

[· · ·]

Итак, Яша начал работать со мной. И хотя, когда мне исполнилось 70 лет, он поздравил меня телеграммой: «Моему первому учителю», надо сказать, что с первых же дней мы работали на равных. Несмотря на разницу в возрасте (я был на шесть лет старше) и на то, что я закончил институт, а он только среднюю школу, в работе мы были на равном уровне. Журнальные статьи для просмотра делили пополам. Большинство из них было на немецком языке. Если же изредка попадалась английская, статью брал Яша (в то время английский язык я знал неважно), который свободно владел обоими языками. Кажется, он знал также французский.

Наше равноправие было не только научным. Уже через несколько дней между нами возникла дружба, мы перешли на «ты» вместе ходили на реферативные собрания и советы в Физико-технический институт, в кино в Яшумовом переулке (ныне улица Курчатова). Были установлены и некоторые рабочие «принципы». Согласно одному из них, разрешалось ошибаться, но запрещалось повторять ошибку. Провинившийся награждался «орденом большого тетерева»; на листе бумаги рисовалась некая птица, долженствующая изображать тетерева, и вешалась на место, которое условно представляло провинившегося.

Начало каждого рабочего дня устанавливалось накануне по соглашению, а окончание... Окончание зависело от хода работы, самочувствия, настроения, наличия интересной статьи, которую следовало прочитать до обсуждения, нового кинофильма и т.п. Длительность рабочего дня колебалась от восьми-десяти часов до четырёх, когда в лаборатории, по нашему мнению, «заводился чёрт». В этом случае мы уходили в библиотеку Физтеха или в парк Политехнического института, где работа продолжалась.

В то время само понятие начала и конца рабочего дня, его длительности было расплывчатым. Можно сказать, что институты (Физико-технический, Химической физики и Электрофизический) работали 24 часа в сутки. Проходя поздно вечером мимо института, можно было видеть освещённые окна.

[· · ·]

Яша, ставший вскоре Яковом Борисовичем, начал круто подниматься по научной лестнице. Его дальнейшая биография довольно хорошо известна: для получения права защищать кандидатскую диссертацию он стал экстерном сдавать экзамены в университете, но пришло разрешение защищать диссертацию без диплома о высшем образовании. Таких, без институтского диплома, «академиков-самоучек» у нас было несколько (например, Борис Павлович Константинов, впоследствии ставший вице-президентом Академии).

Как-то на лекции, говоря о Якове Борисовиче, я не забыл упомянуть, что он не закончил университет. При этом я назвал и других наших «академиков-недоучек», но предупредил, что отсутствие высшего образования не является обязательным условием для того, чтобы стать академиком.

[· · ·]

В. Я. Френкель
«ОН, КАК ЖИВОЙ, СТОИТ ПЕРЕД ГЛАЗАМИ»

[· · ·]

Среди спектра привлекательных черт характера Якова Борисовича я хотел бы отметить его удивительную преданность своим учителям и старшим товарищам — тем, кого он превзошёл (таких было большинство), и с кем оказался в одной «весовой категории». Как физик-теоретик он начал работать в теоретическом отделе Института химической физики (которым тогда заведовал мой отец), и я неоднократно убеждался на юбилеях сотрудников этого отдела — Л. Э. Гуревича, С. В. Измайлова, О. М. Тодеса, Л. А. Сены — каким чувством благодарности к ним светились его письменные и устные приветствия. Из числа коллег, высоко им ценимых, я бы выделил Бориса Павловича Константинова, и мне кажется, что доминирующую роль в их научных и человеческих контактах играли дружеские чувства, а не родство.

В последний период деятельности Бориса Павловича, совпавший со вступлением его в должность директора ЛФТИ, он увлёкся астрофизикой и, в частности, возможным существованием антивещества в Солнечной системе и Вселенной. Для подтверждения этой гипотезы в ЛФТИ в короткие сроки была развёрнута большая исследовательская программа. Гипотеза Бориса Павловича, впоследствии не подтвердившаяся, изначально была встречена скептически рядом учёных. Яков Борисович, несмотря на характерный для него скептический, или, лучше сказать, острокритический ум, отнёсся к ней терпимо. Помню его рассуждения о том, что надо идти на риск, даже если вероятность успеха в том или ином поиске очень мала, но, если она обратится в достоверность, эффект чрезвычайно велик. [Известная байка на эту тему. Эразм Дарвин, дед Чарльза Дарвина, считал, что периодически следует проводить самые безумные эксперименты. Сам он, например, играл на трубе перед тюльпанами в своём саду. Из этой идеи ничего не вышло. — E.G.A.] Тем более, что, как любил говорить сам Борис Павлович, любой вопрос или эффект имеют право на существование, если они не противоречат второму началу термодинамики! Этот полушутливый довод был приправой к более существенному: Борис Павлович и Яков Борисович были уверены, что развёрнутые в ЛФТИ работы по астрофизике обязательно приведут к успеху, хотя, может быть, и не в первоначально намечавшейся области. Так и получилось, и Физико-технический институт им. А. Ф. Иоффе сделался одним из крупных центров астрофизических исследований в стране.

[· · ·]

Ещё одно воспоминание более поздних лет. В 1980 г., когда в ЛФТИ состоялось празднование 100-летия А. Ф. Иоффе, наиболее почётных гостей нужно было встретить на Московском вокзале. На мою «долю» выпал Ю. Б. Харитон. Не успели мы устроиться в номере гостиницы «Европейская», как раздался стук в дверь и вошёл Яков Борисович. «Юлий Борисович, как, будем одевать звёзды?» Решили одевать. И вскоре обитатели фешенебельной гостиницы могли наблюдать впечатляющее зрелище: двое немолодых, одинаково невысоких людей, каждый позвякивая тремя золотыми медалями, спускались по лестнице в кафе. На директора кафе, много повидавшую даму, поначалу напал настоящий столбняк!

[· · ·]

Б. П. Захарченя
ГЛАЗ ВСЕЛЕННОЙ

[· · ·]

У Якова Борисовича было множество учеников. Многие из них перенимали не только его идеи и направления научного поиска, но и существо его творческого темперамента.

Сравнительно рано став действительным членом Академии наук СССР, я участвовал в выборах новых членов, и от моего голоса что-то зависело. До сих пор храню письмо Зельдовича с просьбой поддержать Рашида Сюняева, написанное от руки, решительным и твёрдым почерком. Яков Борисович очень убедительно писал о незаурядных способностях одного из своих любимых учеников, ставшего вскоре академиком, а потом и лауреатом нескольких высоких международных премий. Жаль, не дожил Яков Борисович до славы и широкого признания заслуг Рашида. Интересные письма, написанные от руки, я храню, полученные по электронной почте — выбрасываю: в них нет живой человеческой души, и их не жалко. И кто только придумал эту почту?

Яков Борисович приглашал меня на свой «семейный семинар», который устраивался в его доме на Воробьёвском шоссе. Не помню почему, но я так и не сделал доклад на этом семинаре. А приглашал он меня потому, что ему понравился мой рассказ об оптической ориентации электронных и ядерных спинов в полупроводниках и особенно та его часть, где я рассказывал об эффекте глубокого охлаждения светом ядерной спиновой системы в полупроводниках. Эффект не так уж прост, но физическая картина его ясна. Спины электронов, ориентированные циркулярно-поляризованным светом, ориентируют спины ядер атомов, составляющих решётку кристалла. Происходит это благодаря так называемому сверхтонкому взаимодействию, сильно проявляющемуся в полупроводниках. Электрон, поляризованный по спину, выполнив эту работу, выбывает из игры, так как аннигилирует с дыркой; на смену ему приходит другой и т.д. Электрон, ориентированный по спину в полупроводнике, играет роль «демона Максвелла». В знаменитом «gedanken experiment», придуманном Максвеллом с тем, чтобы показать, что второе начало термодинамики в принципе может быть нарушено, а энтропия уменьшена, «демоном» был атом, способный различать холодные и горячие молекулы и отделять одни от других, уменьшая энтропию. Но демон перегревался и переставал различать молекулы. До такого решения парадокса Максвелла додумался Лео Сциллард, о чём мало кто знает. В полупроводнике «спиновый демон» перегреться не может, так как, рекомбинируя (аннигилируя), он выбывает из игры. Владимир Флейшер и Рослан Джиоев из моей лаборатории показали, что достигнутая таким образом спиновая температура ядер (их спиновая релаксация на порядки медленнее, чем у электронов) достигает 10^–5–10^–6 K. Яков Борисович пришёл на мой доклад в Большом актовом зале Ленинградского научного центра с большим опозданием, но мгновенно всё понял и высоко оценил. Задал несколько вопросов, среди которых был и вопрос, не касающийся физики. Дело в том, что я, оживляя изложение, прочёл стихи:

...И строгой физикой мой ум

Переполнял профессор Умов.

Над мглой космической он пел,

Развив власы и выгнув выю,

Что парадоксами Максвелл

Уничтожает энтропию...

Зельдович спросил меня, чьи это стихи, и добавил, что Ландау любил их цитировать, но не знал, кому они принадлежат. Я объяснил, что это отрывок из поэмы Андрея Белого «Первое свидание». Известный поэт и писатель в этой поэме вспоминает юношеские годы, когда он был студентом Московского университета и учился на физика. Ландау умер в 1968 г. Тогда трудно было достать Белого. В СССР его почти не издавали. Ландау же предпочитал советских поэтов. Симонова, например.

Не знаю, как относился к искусству Зельдович, но литературу он любил. Мама его, Анна Петровна, была, можно сказать, талантливым писателем-переводчиком. Ей принадлежат многие блистательные переводы с французского. У меня был случай с ней познакомиться. Жила она в Ленинграде. Случился с ней инфаркт, и после реанимационного отделения она оказалась в одной палате с моей мамой, Ниной Петровной. Я их навещал, приносил всякую снедь, фрукты, как было принято у нас в бесплатных, но бедных советских больницах. Анна Петровна многое мне рассказывала о детстве и юности Якова Борисовича. Немного странно было слушать её воспоминания об эвакуации из Ленинграда перед началом блокады. Она всё время вспоминала какой-то сундук с семейным гардеробом, украденный одним из жуликоватых организаторов эвакуации сотрудников Физико-технического института. Упоминаю об этом эпизоде, ибо он показывает, как бедно жили учёные в России. Молодой Зельдович уже тогда был звездой в науке, в 1939 г. в Ленинградском Физтехе он, вместе с Ю. Б. Харитоном, опубликовал знаменитую работу о цепной реакции деления урана. Чтобы мать такого человека вспоминала о том, что для американца просто «гарбич»! Наверно, никогда не поймут, что бриллианты, вроде Яши Зельдовича, стоят дороже миллионов баррелей нефти...

Звонит мне как-то по телефону Анна Петровна:

— Борис Петрович?

— Слушаю Вас, Анна Петровна.

— О, Вы уже узнаёте мой противный голос! Хочу спросить, Вы читали в журнале «Успехи физических наук» статью, посвящённую 60-летию Яши? Там его сравнивают с Энрико Ферми. Что Вы об этом думаете?

— Конечно, Анна Петровна. А чём, собственно, Яков Борисович хуже Ферми?

— Поверьте, Борис Петрович, мне так приятно это слышать. Но я Вам хочу сказать, что Яша просто дурак по сравнению со своим папой, Борисом Наумовичем. Какой это был умный человек! Куда до него Яше!

Отец Якова Зельдовича был юристом, членом коллеги адвокатов.

Мать — Анна Петровна Зельдович (1890–1975)

Отец — Борис Наумович Зельдович (1889–1943)

Таких разговоров с Анной Петровной было много, всего не написать, тем более не передать нарочито провинциального еврейского акцента, который она, наверняка, в шутку подчёркивала, подражая, по-моему, известнейшей советской актрисе Раневской. Играла такую роль. Она долго жила во Франции, работала в Сорбонне. В СССР её переводы публиковались в любимом интеллигенцией журнале «Иностранная литература». Была она знакома со многими известнейшими писателями и у нас, и за границей. Была, если можно так сказать, «raffinee», но любила играть роль. Умерла она в Москве, куда перевёз её Яков Борисович. Старики плохо переносят переезды.

Думаю, что её великий сын, генератор множества идей в ядерной физике, физике горения и взрыва, гравитационной физике, релятивистской астрофизике, в какой-то мере тоже был подвержен «греху лицедейства». Вспомните историю с восточными танцами в поезде. Любил он некоторую показную браваду. Если его вызывали на сцену для доклада или вручения награды, он всегда, минуя ступеньки, лихо вспрыгивал на подиум прямо из зала. Тоже актёрская выходка. Но, хотя внутренне это в нём жило, ему было не до актёрства. Он был пленён наукой. Она была альфой и омегой его жизни. Догадка, экспериментальный факт и его теоретическое объяснение интересовали его больше всего на свете, причём не только из области физики.

[· · ·]

В. И. Гольданский
СОРОК ПЯТЬ ЛЕТ

[· · ·]

Наступил 1943 год. Зельдович, как и Семёнов, Харитон и другие руководители ИХФ, всё чаще бывал в Москве. Начиналась атомная проблема, возник вопрос о переезде всего института в столицу. Много смеха вызвала в ИХФ шуточно сердитая телеграмма ЯБ, посланная в Казань и торопившая с представлением срочных материалов: «Неприсылка отчётов беспокоит вашу мать. Представьте. Зельдович». ЯБ обладал прекрасным чувством юмора, в чём читатель этих воспоминаний ещё не раз сумеет убедиться.

Я. Б. Зельдович, 1942 г.

Весной 1943 г. ЯБ был удостоен Сталинской премии за свои работы по теории горения и детонации. Столь высокая награда совсем молодому человеку (29 лет!), и не в коллективе, а индивидуально, была и тогда случаем исключительным.

[· · ·]

Миновали незабываемые майские дни 1945 г., а в июне Академия наук СССР отпраздновала своё 220-летие. В наш институт приехали супруги Жолио-Кюри, Лэнгмюр, Хиншельвуд, Сведберг, Оже и многие другие именитые гости, ЯБ (получивший, кстати, в эти дни свой первый орден — Трудового Красного Знамени) был для гостей одним из главных центров притяжения. Входя в его лабораторию, двое из гостей в дверях принялись уступать друг другу дорогу, и всё шествие притормозилось. ЯБ с детства прилично владел немецким, но говорить на этом языке в то время было не принято, да и не хотелось. На ломаном английском он со смехом напомнил гостям о знаменитом диалоге Чичикова и Манилова в аналогичной ситуации. Оба гостя, не дослушав, бросились вперёд, и их, конечно, заклинило в дверях, ЯБ же торжественно завершил свой комментарий словами: «У Гоголя это закончилось точно так же».

[· · ·]

В то время я мучился над написанием своей первой статьи — «Индикация цепных реакций окисью азота» (она появилась в январе 1946 г. в «Успехах химии») и никак не мог придумать, как начать её. Узнав об этом, ЯБ сказал: «Да ничего нет проще. Надо начать словами «бурное развитие». О чём будет статья? Ага, ну, вот так и начинайте: «Бурное развитие методов индикации цепных реакций...»

[· · ·]

В ходу были всякие розыгрыши, иногда не вполне безобидные. Как-то в институт на имя ЯБ пришли из-за границы оттиски из иностранного журнала, от неизвестного нам автора с русской фамилией. Мы с Компанейцем надписали их: «Любезнейшему другу Якову Борисовичу от штабсъ-капитана имярек» и положили на стол ЯБ. Надо знать, чем грозила в те времена связь с заграницей (да ещё сверхзасекреченному человеку), чтобы понять, как разволновался ЯБ и сколь раскаивались мы потом в этой шутке.

[· · ·]

В 50-е годы судьба развела нас — ЯБ оказался в Энске, я же в 1950–51 гг. занимался в Дубне опытами по поглощению и размножению нейтронов высокой (тогда 120 и 380 МэВ были «высокой») энергии, а в начале 1952 г. в порядке борьбы с семейственностью был переведён из ИХФ в ФИАН (Физический институт им. П. Н. Лебедева АН СССР), где я проработал девять лет. Не могу не сказать здесь «спасибо» ФИАНу, благодаря которому я пополнил круг своих знаний и интересов и сумел в дальнейшем найти новые научные контакты с ЯБ. Но это — несколько лет спустя. А пока наши встречи, хоть и стали мы близкими соседями, были редкими. Сидя на объекте, ЯБ ясно чувствовал нарастающую суровость режима последних сталинских лет. Он очень переживал перипетии начавшейся корейской войны, хотя и не любил говорить в то время об этом. Лишь многие годы спустя он рассказал мне о своих мучительных переживаниях — если бы в 1949 г. не была бы создана при активнейшем участии ЯБ наша первая атомная бомба, то корейской войны в 1950 г., наверно, не было бы. И остро ощущая опасность слежки, он строго выговаривал мне и А. С. Компанейцу за нашу любовь к «трёпу». В один из его приездов (накануне которого у нас во дворе был небольшой пожар) я откликнулся на эти выговоры виршами, из которых буквально выпирают наша глупая беззаботность и неумение понять всю серьёзность опасений ЯБ:

Москва Зельдовича недаром

Намедни встретила пожаром,

Честь Яше и хвала,

Хватает звёзды золотые.

Да говорят — ещё какие!

И песни стали петь в России

Про нашего орла.

Ещё не болен геморроем,

Но стал заслуженным героем

Всем скептикам в укор.

Для молодого поколенья

Ты гений правил поведенья,

Твои запомним поученья,

Наш дорогой член-корр.

Стихов мы впредь писать не будем

И шуток не расскажем людям,

Солидный примем вид.

Тебе, искоренитель трёпа,

Дивятся Русь и вся Европа.

Свежа глава, упорна ж...

Как лихо он творит!

[· · ·]

ФРАГМЕНТЫ СТАТЕЙ ИЗ СТЕННОЙ ГАЗЕТЫ
ИНСТИТУТА ХИМИЧЕСКОЙ ФИЗИКИ АН СССР,
ПОСВЯЩЁННОЙ ПАМЯТИ Я. Б. ЗЕЛЬДОВИЧА

Г. М. Махвиладзе

[· · ·]

ЯБ никогда не делал что-либо формально. Просто так не подписывал ни отзывов, ни рецензий. Статьи, рекомендуемые им в «ДАН», читал тщательно, часто просил что-то исправить, вносил предложения. Не сразу согласился возглавить Совет по горению АН СССР; говорил, что может не хватить времени заниматься этим всерьёз. Чтение книг и статей было для него слишком долгим путём к ознакомлению с какой-то областью. Он предпочитал сразу поговорить с кем-то из специалистов по данному вопросу, ценил живое общение. В его кабинете непрерывной чередой сменяли друг друга химфизики и ядерщики, «горельщики» и астрофизики, механики и математики. Если кто-то приезжал, а он не успевал ещё обсудить всё необходимое, то, вручая груду журналов, научных и научно-популярных, провожал в соседнюю комнату: «Посидите пока во внукохранилище».

ЯБ жил наукой. Вставал очень рано и, пока не начинались звонки, работал, решал задачи. Часто звонил в шесть-семь утра: «Скажите, решал ли кто-нибудь такую задачу... Дайте ссылки. Отзвоните, я жду» или «Прочёл такую-то статью. А что будет, если...».

Его огромная работоспособность поражала. Но это не было какой-то жертвой с его стороны. Он делал то, что любил и без чего не мог жить. Полученный им или кем-либо другим новый результат доставлял ему эстетическое удовольствие. Статьи писал сразу после получения результата, быстро и почти без помарок. С такой же скоростью писал по-английски.

ЯБ любил современную литературу. Часто от него можно было услышать неожиданную реплику. Какой-то научный текст вызывал у него такую ассоциацию: «У нас про Сартра всегда пишут «небезызвестный». Как видите, двойное отрицание может полностью исказить начальный смысл».

Одно из любимых высказываний: «Продавщице газированной воды вы никогда не скажете, без какого сиропа налить вам стакан воды, — без вишнёвого или без малинового. Никогда не начинайте статью с того, чего вы не делали. Сначала напишите, что сделано, потом обсуждайте всё остальное».

Как-то в перерыве заседания в Химфизике кто-то из ленинградцев стал рассказывать ему, что один известный ленинградский учёный, несмотря на уже преклонный возраст, сохраняет удивительную память и свежесть мысли. ЯБ согласился и, улыбаясь, сказал: «Меня поражает не только его свежая голова, но и свежее покрытие его головы». И добавил, помолчав: «То, чего мы все боимся, часто наступает сразу».

«Где в литературе это сделано, кем? Если неопубликовано — всё равно сказать, чьё». «Хорошо бы не схему: введение-расчёт-выводы, а схему: введение-результаты, потом расчёт как математическое приложение».

ЯБ мыслил как-то очень по-своему. Это чувствовалось, когда он в разговоре вдруг задумывался, а потом быстро-быстро начинал объяснять. В эти минуты понимать его было трудно. Он, чувствуя, что теряет контакт со слушателем, останавливался и после паузы начинал говорить медленнее, плавно, без перескоков. Кто-то пошутил: «Вспомнил, что не включил транслятор».

Он не любил и не хотел тратить время на всё околонаучное. Когда нашу книгу перевели за рубежом, мне позвонили из ВААПа с просьбой организовать встречу ЯБ для торжественного вручения ему руководством этой почтенной организации первого полученного экземпляра. Звоню ЯБ — он, не раздумывая ни секунды, решительно отказывается: «Никаких торжеств! Заберите у них этот экземпляр сами!»

Некоторые замечания ЯБ на полях черновиков и рукописей:

«Стиль анти-мой!»

«Задача книги — показать, что строго существует».

«В книге с моей подписью такого формализма не будет!»

«Экспериментальный материал носит «извиняющийся» характер, приводится в подтверждение теоретических расчётов?!... Теоретические расчёты, как жена Цезаря...»

«Как это учёно!»

«Это — отдельным рисунком! Долой грошовую экономию, от которой в мозгах у читателя туманно».

В этой заметке только фрагменты. Может быть, кому-то они напомнят об очень близком и дорогом, кто-то в отдельных эпизодах разглядит общее.

Каждому из тех, кому посчастливилось работать с ЯБ, его уникальный талант открывался с какой-то своей стороны. У каждого свои воспоминания. Но всех нас объединяет светлая память о выдающемся учёном и человеке.

М.Я. Овчинникова
ОЧАРОВАННЫЙ МИРОМ

Я не сразу смогла решиться писать о моём отце, Якове Борисовиче Зельдовиче, поверить, что имею на это право и это может быть интересно кому-то. И здесь мне очень важна была поддержка моих братьев, сестёр и вдовы Якова Борисовича Иннессы Юрьевны Черняховской. В особенности благодарна моей сестре О. Я. Зельдович: отдельные куски просто написаны её рукой.

Жена — Варвара Павловна Константинова

[· · ·]

В детстве и всю последующую жизнь нашим добрым гением, так же как, я уверена, и добрым гением отца, была наша мама Варвара Павловна Константинова. Она была человеком удивительной тактичности, мягкости и уважения ко всем, с кем соприкасалась, включая нас (и в детстве, и во взрослом возрасте), зятьёв, внуков. Вокруг себя она создавала атмосферу добра, тепла и высокого духа, лишённого мелочности и меркантильности. Так было всюду: и дома, и на её работе в Институте кристаллографии. При всём том она была очень сильным и мужественным человеком, и жизнь её (в частности, жизнь с отцом) никак нельзя назвать лёгкой. Одна из стандартных шуток отца: «Варя бросает на меня тень порядочности» или уже серьёзная его фраза: «Варя — человек без недостатков».

[· · ·]

Позже (с 1947 по 1963 гг.) отец много жил на «объекте» (в «Энске»), работая над атомной проблемой, а мы с мамой оставались в Москве. Маму не взяли туда работать. Возможно, это было связано с тем, что её старший брат радиофизик А. П. Константинов был арестован и расстрелян в 1938 г., или с тем, что в 1927 г. сестра Катя уехала с мужем за границу и с тех пор жила в Америке.

В свои краткие наезды в Москву отец пытался учить нас или проверять наши с сестрой успехи по математике, не имея ни малейшего терпения, ни снисхождения к нам. На доске задавалась задача. Потом он кричал «Махай!», и мгновенно должен был выдаваться ответ. После задержки тут же следовало «Дуры!», и из нас немедленно начинали капать слёзы, которые в семье именовались «жемчужные». Обучение на том и кончалось. Следует сказать, что с Бориской у отца уже было больше терпения и педагогического такта. По первоначальным намерениям именно для Бори он написал свою «Высшую математику для начинающих».

Много лет спустя при общении с внуками (а оно было всегда содержательным, всегда касалось или простой школьной задачи, или возможного опыта, или объяснения сложной научной проблемы) отец проявлял себя уже как очень терпеливый и деликатный педагог, порой защищавший наших детей от родительских нападок. Он всегда говорил: «Дети должны знать, что их любят», и внуки расковывались с дедом и бабушкой, расцветали в атмосфере любви.

[· · ·]

Ю. Б. Харитон
СЧАСТЛИВЕЙШИЕ ГОДЫ МОЕЙ ЖИЗНИ

[· · ·]

Над водородной бомбой параллельно работали две группы — Сахарова и Зельдовича, причём исследования велись в тесном контакте, резкого разделения не было. Как-то во время очередного приезда на «объект» Тамм пожаловался мне, что настолько погружён сейчас в наши дела, что стал отрываться от современной физики. И тут же отметил, что Зельдович умудряется каким-то образом быть полностью в курсе всех научных новостей — должно быть, работает по ночам, так как днём занят основной работой. Как ему это удаётся? Я объяснил это просто — он был уникальной личностью, совершенно невероятной. (Если посмотреть двухтомник избранных трудов Зельдовича, в котором дан список его статей, сразу видно, сколько выдающихся работ он сделал.)

Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович

Но вот в определённый момент он принял решение уйти с «объекта». Я видел, что он полон идей, здесь же ему становилось тесно. С другой стороны, уже выросли сильные ученики, так что особой трагедии в случае его ухода не произошло бы. Я не мог возражать, не имел морального права, просто грешно было бы его удерживать.

И вот ещё о чём хочу сказать в заключение. В последнее время довольно часто противопоставляют Сахарова и Зельдовича, и не как учёных, а по их отношению к общественной деятельности. Яков Борисович был бесконечно увлечён физикой, поглощён ею. С другой стороны, он прекрасно понимал, что в той обстановке особого толку от «политики» не будет, а вот мешать, отвлекать от науки — она безусловно будет. В общем, Зельдович выбрал свой путь и в жизни, и в науке.

Для меня годы, проведённые в тесном контакте с ним, дружба, которая соединяла нас долгие годы, останутся годами огромного счастья. Решая какую-нибудь сложную проблему, мучаясь над нею, в глубине души я всегда знал, что есть Зельдович. Стоило прийти к нему, и он всегда находил решение любого самого сложного вопроса, причём делалось это ещё и красиво, изящно. Ярко помню один случай. Приехавший к нам Курчатов проводил совещание по одному острому научно-техническому вопросу. В обсуждении энергично участвовал Яков Борисович. После длительной дискуссии пришли, наконец, к соглашению, и народ разошёлся. Остались мы с Курчатовым. Некоторое время он сидел молча, а затем вздохнул, ударил кулаком о ладонь и сказал: «Да, всё-таки Яшка гений!». Это был совершенно фантастический интеллект. Я преклоняюсь перед ним — как учёным и человеком.

А. Д. Сахаров
ЧЕЛОВЕК УНИВЕРСАЛЬНЫХ ИНТЕРЕСОВ

2 декабря 1987 г. внезапно умер от инфаркта академик Яков Борисович Зельдович. Он был выдающимся физиком, внёсшим огромный вклад во многие области науки и техники. Я не специалист в каждой из сфер его деятельности (он, вероятно, был поистине уникальным по широте своих интересов) и поэтому затрону лишь некоторые стороны его деятельности, причём достаточно схематично. Однако с 1948 по 1968 гг. мы вместе работали над близкими проблемами, и я много знаю об этом периоде его жизни.

[· · ·]

Специально следует отметить его книгу «Высшая математика для начинающих». В одной из статей Зельдович писал: «Так называемые «строгие» доказательства и определения гораздо более сложны, чем интуитивный подход к производным и интегралам. В результате математические идеи, необходимые для понимания физики, доходят до школьников слишком поздно. Это всё равно, что подавать соль и перец не к обеду, а позже — к чаю». Я полностью согласен с ним в этом вопросе.

[· · ·]

Я хотел бы также, чтобы не забылось, что Зельдович помогал большому числу людей в чисто личном плане, даже в повседневной жизни. Конечно, не стоит полагать, что во всех случаях Зельдович представал только в наилучшем возможном свете. Он не был ангелом.

Мои собственные отношения с ним не всегда были безоблачными. В 1970-х–80-х годах, особенно в горьковский период моей жизни, в них вкралось чувство боли и взаимного охлаждения. Зельдович крайне не одобрял мою общественную деятельность, которая раздражала и даже пугала его. Однажды он сказал: «Вот такие люди, как Хокинг, по-настоящему преданы науке. Ничто не может отвлечь их». Я никак не понимал, почему он не мог прийти мне на помощь, о которой, при нашей дружбе, я считал себя вправе просить. Я знал, что всё это терзало Зельдовича. Мне это также причиняло боль. Сегодня эти события прошедших лет кажутся не более, чем пеной, унесённой потоком жизни. К сожалению, после моего возвращения из Горького я встречался с Зельдовичем лишь однажды или дважды, да и то на людях, так что едва ли можно было по-человечески поговорить с ним. Таков ещё один урок — не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

[· · ·]

Л. П. Феоктистов
ПРИРОЖДЁННЫЙ ЛИДЕР

[· · ·]

При всей своей занятости ЯБ много времени отдавал нашей учёбе. Как всякий крупный начальник, по утрам он приходил попозже, с толстой тетрадкой и начинал рассказывать. Оказывалось, он уже успел написать какую-то статью или что-то посчитать. Тогда же, например, я научился элементам квантовой электродинамики. Помню, мы вместе увлечённо вычисляли формулы комптон-эффекта по диаграммам Фейнмана. И что удивительно, ответ иногда получался правильным.

Когда бы ни приезжал ЯБ из столицы, он сразу собирал всех и выкладывал научные новости. В один из таких приездов вечером он что-то рассказывал, как обычно, но мы то ли устали, то ли было слишком сложно. Видимо, он почувствовал, потому что на следующее утро начал допытываться, кто что понял. Более или менее членораздельно отвечал я и даже удостоился похвалы. Только много лет спустя в случайном разговоре с ЯБ я признался, как обхитрил его: утром прочитал нужное место в учебнике Ландау, предчувствуя разнос.

Шеф был прирождённым лидером, он это знал, но никогда не подчёркивал, да в том и не было необходимости, всё было очевидно. И всё же... Яков Борисович очень любовно и с большим уважением относился к Давиду Альбертовичу Франк-Каменецкому (Додику). Но однажды я присутствовал при их споре: ДА заявил, что за 2 часа прочитает книгу в 300 страниц. ЯБ не поверил, стало ясно, что он сам это не в состоянии сделать, авторитет «пошатнулся». ЯБ начал горячиться, наконец, они поспорили. ДА заперся в комнате, а через 2 часа началась проверка. ЯБ открывал книгу в произвольном месте, читал строчку, ДА продолжал почти дословно. Память у добрейшего ДА была необыкновенная!

Врезался в память и другой эпизод, наверное, потому, что он был единственным, когда я поправил выдающегося учёного. Он недовольно буркнул: «Один-ноль в Вашу пользу», и продолжал беседу ровно до тех пор, пока не ошибся я, что, как вы понимаете, совсем не трудно было сделать. «Один-один», — сказал удовлетворённый учитель.

Наверное, каждый переживал эйфорию, ощущение того, что достиг вершин, всё знает. Обычно это происходит после удачно сданного экзамена, окончания школы, вуза. Правда, вскоре наступает грустное отрезвление. В то далёкое время мы изредка выезжали на семипалатинский полигон. ЯБ и там умудрялся писать «формулы». Мы же, полагая, что наша работа начинается после «явления» (мы никогда не употребляли слов «взрыв», «бомба», «плутоний», «тритий», а говорили «явление», «изделие» и т.д.), откровенно бездельничали. Как-то шеф не выдержал и завёл разговор: «При взрыве возникает мощный электромагнитный сигнал», после чего поручил Г. М. Гандельману и мне разобраться в его природе. Задача оказалась на редкость увлекательной. Через несколько дней мы не сомневались, что нащупали правильный подход. Дело в том, что мгновенные γ-кванты деления, вылетающие из точки взрыва, смещают электроны в направлении своего полёта и поляризуют воздух. Мы быстро составили «отчёт» (расчёт и описание) и, довольные, пришли к ЯБ. По глазам было видно, что он доволен, тем более странным прозвучало заключение: «В вашей постановке задачи амплитуда радиосигналов строго равна нулю». «Почему?» — хором спросили мы. «Потому что электрический вектор направлен по радиусу, а куда направлен магнитный — направо, налево, в чём предпочтение? Сферически симметричная система не излучает». Поправить результат с учётом асимметрии было не сложно, но горький осадок от собственной безграмотности остался надолго.

[· · ·]

На нашем объекте в то бериевское время была загадочная военная личность — представитель Совнаркома. Что он делал, никто толком не знал. Сталкивались мы с ним раз в году, если стремились оформить отпуск за пределы зоны. Тут уж каждый полагался на себя; так, мой приятель по запросу сельсовета каждый год выезжал продавать козу, я — жениться. У нас работало несколько человек, окончивших военные академии. Мы воспользовались военной формой одного из них, одели в неё нашего товарища (того самого, «с козой»), замаскировав под «представителя», после чего по одному стали запускать к нему наших сотрудников на «допрос». Боже, сколько нового — хорошего и плохого — мы узнали про начальство и советскую систему.

«Экзекуция» подходила к концу, когда в коридоре я столкнулся с ЯБ. «Что за шум?» — спросил он (это «потерпевшие» обменивались впечатлениями). Я с воодушевлением объяснил. ЯБ сначала рассмеялся, потом помрачнел и сказал: «За подобные шутки некоторые органы отрежут вам некоторые органы, и я ничем не смогу помочь».

Незадолго до его смерти я случайно повстречал Якова Борисовича на прогулке на Ленинских горах. Разговорились. Он был полон впечатлений от поездки в Грецию, с воодушевлением рассказывал о своих астрофизических успехах. Тем неожиданней были слова, сказанные им на прощание: «Вы не догадаетесь, какое для меня было самое яркое время? Да, да, то самое... У меня осталась мечта: написать ещё одну книгу про детонацию».

[· · ·]

Ю. Н. Смирнов
РЫЦАРЬ НАУКИ

[· · ·]

Оказавшись на объекте в коллективе А. Д. Сахарова в августе 1960 г., я сразу почувствовал гипнотическое, завораживающее очарование Зельдовича. Он был настолько яркой индивидуальностью, что мне, прочитавшему к тому времени «Атомы у нас дома» Лауры Ферми, показалось, что если и сопоставлять Якова Борисовича с кем-либо из знаменитых участников американского атомного проекта, то только с легендарным итальянцем Энрико Ферми. И я пережил «тихую радость», когда много позже узнал, что, по замечанию Л. Д. Ландау, ему не известен ни один физик, исключая Ферми, который обладал бы таким богатством новых идей, как Зельдович.

[· · ·]

Но страсть к науке у Якова Борисовича преобладала над всем остальным. Он не расставался с маленькой логарифмической линейкой, которой виртуозно владел, как и с толстой общей тетрадью, в которой производил выкладки и вычисления. Он не упускал случая обсудить с собеседником интересовавшие его научные вопросы. Однажды, зимой 1961 или 1962 года, мы, физики-теоретики, недавние выпускники Ленинградского университета, работавшие в группах Зельдовича и Сахарова, были приятно удивлены, когда на нашем этаже вдруг увидели Якова Борисовича в обществе профессора этого университета О. А. Ладыженской. Мы обсуждали тогда научные вопросы в кабинете отсутствовавшего Андрея Дмитриевича (в ту пору кабинет Якова Борисовича перестраивали). Ольге Александровне необычное путешествие запомнилось:

«Для меня поездка на «объект» оказалась совершенной экзотикой. Без всяких допусков (никаких бумаг я не читала и ничего не подписывала) меня как привезли туда «с закрытыми глазами», так почти через неделю «с закрытыми глазами» и увезли... Больше никаких контактов не было — чистая случайность. Я даже и не подозревала, что наша беседа проходила в кабинете Андрея Дмитриевича, хотя упоминание о нём слышала. Предшествовало поездке следующее. После того, как я получила результаты по уравнениям Навье–Стокса (глобальной однозначной разрешимости двумерных задач гидродинамики), не математики, а именно физики пригласили меня сделать доклад на общем тогда Отделении физико-математических наук Академии. Зал был полон, были знаменитости. И как-то трогательно приветствовали меня Леонтович, Ландау, подошёл и Юлий Борисович Харитон... Познакомился и спросил, не соглашусь ли я приехать и выступить перед его коллегами — моими бывшими выпускниками-математиками. Я согласилась, дала свои координаты и вернулась в Ленинград. Дальнейшие события развивались в пределах месяца. Со мной созвонились, и я приехала в Москву. Там меня встретил совершенно незнакомый человек, который затем и сопровождал меня всюду. На объект мы ехали поездом, ночью. Я понимала, что посторонних нет и этот человек недаром меня сопровождает. (Поездом мы вернулись и назад.) На объекте я прочитала математикам своеобразный курс лекций. А к физикам-теоретикам меня пригласил уже Яков Борисович. Он был очень яркой личностью и всегда как ртуть. На следующий день он даже организовал общую с теоретиками лыжную прогулку. Кстати, потом я сама ходила по этому необыкновенному лесному массиву и, конечно, видела разрушенную церковь. Задавать вопросы тому же Юлию Борисовичу об объекте или о церкви я считала некорректным. Раз не говорят — значит не могут. И мне никого не хотелось ставить в неловкое положение. Уже когда вернулась в Ленинград, мы с Владимиром Ивановичем Смирновым сообразили, что довелось побывать в Саровской пустыни...».

Действительно, по воле случая Ольга Александровна оказалась тогда в сверхзасекреченных «владениях» Харитона, Сахарова и Зельдовича, на территории когда-то знаменитой Саровской пустыни, о которой в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона можно прочитать: «...Основана в XVII в. на месте татарского городка Сараклы. Первая церковь сооружена в 1706 г. Пустынь приобрела известность строгостью жизни иноков; особенно чтится память отшельников Марка и Серафима». Волею обстоятельств Саровская пустынь стала центром создания отечественного ядерного оружия...

[· · ·]

С. А. Холин
ЗЕЛЬДОВИЧ ВЫБИРАЕТ АСТРОФИЗИКУ

В студенческие годы, перелистывая страницы «Журнала экспериментальной и теоретической физики», я неоднократно видел статьи Якова Борисовича Зельдовича, а вскоре познакомился с ним самим, когда в 1961 г. прибыл молодым специалистом в теоретический сектор А. Д. Сахарова во ВНИИЭФ. Зельдович всегда стремился к быстрейшему получению конкретных результатов; атмосфера, царившая среди его сотрудников, напомнила мне взаимоотношения хорошей спортивной команды, где не важны возраст, звания, регалии, а важен только уровень результатов.

[· · ·]

Интересно сравнить стили работы Я. Б. Зельдовича и А. Д. Сахарова.

Сахаров вспоминал: «Когда «Британский союзник» начал в 1945 г. публикацию «Отчёта Смита» (так назывался отчёт об американских работах по созданию атомной бомбы), содержащего целый массив рассекреченной информации о разделении изотопов, ядерных реакторах, плутонии и уране-235 и кое-что об устройстве атомной бомбы (в самых общих чертах), я с нетерпением хватал и изучал каждый вновь поступающий номер. Интерес у меня при этом был чисто научный, но хотелось и изобретать. Конечно, я придумывал либо давно известное (например, блок-эффект), либо непрактичное (методы разделения изотопов, основанные на кнудсеновском течении в зазорах между фигурными роторами). Мой товарищ школьных и университетских лет Акива Яглом говорил тогда: «У Андрея каждую неделю не меньше двух методов разделения изотопов».

Эти строки доказывают, что основной интерес у Сахарова вызывал не научный анализ, а возможность проявить творческую изобретательность в новой области. Позже Андрей Дмитриевич как блестящий изобретатель участвовал только на начальном этапе работ по созданию магнитокумулятивных устройств и разработке термоядерного реактора. Когда исчезала потребность в изобретательской деятельности и начиналась рутинная техническая работа, у Сахарова пропадал интерес к этим устройствам.

Зельдович же был нацелен не на изобретательскую деятельность, а на решение конкретных текущих задач, таких, которые требуют нестандартного решения, смекалки и находчивости.

Увлёкшись космологией, Сахаров и Зельдович не загромождали свои рабочие столы современными научными журналами и книгами. Для Андрея Дмитриевича в этом не было необходимости, так как его интересовали такие общие проблемы происхождения Вселенной, по которым очень редко появлялись новые работы. Яков Борисович новую информацию по проблемам астрофизики черпал в основном в устной форме, общаясь с Л. Д. Ландау во время многочисленных поездок в Москву. Он всегда щедро делился полученными сведениями, организуя семинары для теоретиков. Большинство молодых теоретиков не разделяло увлечения академиков астрофизикой, хотя между взрывом термоядерного заряда и взрывом звезды много общего. Создание новых зарядов и их испытания им казались более интересным делом, а астрофизика — «наукой стареющих академиков». Количество научных статей Зельдовича (около 300) примерно в 4 раза превосходит количество его научных отчётов за период работы над ядерным оружием и примерно в 7 раз — количество статей Сахарова. Такое различие объясняется «всеядностью» Якова Борисовича: он был готов решать любые научные и производственные физические задачи, а Сахарова привлекали только сложные задачи, требующие глубоких размышлений.

Энциклопедические знания Ландау, его умение мгновенно осознать суть новой проблемы или задачи были опорой для Якова Борисовича. Он считал Льва Давыдовича своим учителем и восхищался им. В 1962 г. Ландау пострадал в автомобильной аварии и с тех пор не занимался наукой. Эта потеря была для Зельдовича невосполнимой: чтобы быть в курсе новых научных проблем и идей, теперь недостаточно было кратких приездов в Москву. Нужно было выбирать: или ядерные заряды, или астрофизика. Он выбрал астрофизику и переехал в Москву.

В. С. Пинаев
ДЛЯ МЕНЯ ЭТО БЫЛИ СЧАСТЛИВЫЕ ГОДЫ

[· · ·]

В прикладных исследованиях, до начала массовых вычислений, было важно уметь быстро получить численные ответы, которые были бы правильными по порядку величины (т.е. давали бы правильную качественную оценку эффекта). ЯБ и АДС были великими мастерами этого искусства. Казалось, что не было задачи, для которой они не могли бы получить численный ответ после некоторого времени вычислений с мелом у доски. Для нас, тех, кто ещё вчера были студентами, это были чёткие уроки того, как использовать аргументы размерности, аналогии и симметрии, а более всего — демонстрация физической интуиции, которая могла выделить в физическом явлении основные факторы, управляющие развитием всего явления. В то время были очень популярны задачи с автомодельными решениями, особенно задачи, связанные с нелинейным теплопереносом и гидродинамикой. Некоторые из них имели прямую взаимосвязь с ядерной физикой. Уже в 1950 году Я. Б. Зельдович и А. С. Компанеец опубликовали результаты о режиме тепловых волн (американская публикация Р. Маршака появилась в 1958 г.). Монография «Физика ударных волн и высокотемпературные гидродинамические явления», написанная ЯБ и Ю. П. Райзером (ЮПР) стала известной во всём мире. Написанная одним из создателей ядерного оружия (ЯБ) и специалистом в области физики ядерного взрыва (ЮПР), эта книга стала учебником для всех, чья работа была связана с режимами высоких температур, давлений и плотностей.

Я. Б. Зельдович, 1960 г.

[· · ·]

Заслуживающим внимания эпизодом является организация поездок в Москву для прослушивания лекций по квантовой электродинамике, которые читал Л. Д. Ландау на физическом факультете МГУ в течение двух семестров в 1959–1960 гг. ЯБ и АДС смогли пробить разрешение у директора «объекта», Б. Г. Музрукова, на поездки в Москву более чем для 15 человек.

Лекции Л. Д. Ландау произвели на нас огромное впечатление, по их глубине и манере, в которой они подавались. Яков Борисович также присутствовал на этих лекциях. «Я, как физик-теоретик, считаю себя студентом Льва Давидовича Ландау», — писал ЯБ в автобиографическом послесловии к своим «Избранным трудам». Глубокое восхищение ЯБ своим учителем звучало во всём, что было связано у него с Ландау.

Яков Борисович играл ведущую роль в создании научной атмосферы на «объекте». Часто бывая в Москве и общаясь на семинарах или при личных встречах с ведущими учёными страны, ЯБ был в курсе последних достижений в физике. По прибытии на «объект» ЯБ организовывал семинары, на которых он делился новостями. Часто его выступление включало обсуждение последних разработок по проблемам, поставленным самим ЯБ, или постановку новых задач. Семинары делились на маленькие, предназначенные для теоретиков, и те, когда огромная аудитория трещала по швам и где присутствовать мог любой заинтересованный. Всем нравилось слушать Якова Борисовича. Семинары посещали как начальники больших отделов, так и лаборанты. Его интерес к науке, жажда познания, ощущение красоты эффекта звучал в его выступлениях и передавался присутствующим. Вот лишь краткий перечень тем, затронутых ЯБ на семинарах: создание теории сверхпроводимости; открытие несохранения чётности; накопление холодных нейтронов; перенасыщение лёгких ядер нейтронами; горячая и холодная модели Вселенной; наиболее точное уравнение состояния. Этот список не включает в себя семинары по гидродинамике, процессам в ударных волнах, оптическим явлениям и автомодельным решениям.

Можно было только изумляться, как ЯБ мог впитывать такую массу новой информации. Сам он говорил, что лучший способ изучить новую область в физике — это написать научный обзор по её текущему состоянию. Как много таких обзоров ЯБ написал для журнала «Успехи физических наук»!

[· · ·]

Также достопамятен ещё один момент. В один из дней в Университете Тарту, где проводилось совещание, проходила кампания по сбору подписей в поддержку протеста против проведения в СССР ядерных испытаний в атмосфере. ЯБ, не ожидая, пока к нему обратятся за подписью, ушёл, сказав напоследок, что не будет одной и той же рукой подписывать документы по разработке зарядов для ядерных испытаний и петицию против проведения испытаний.

[· · ·]

С. С. Герштейн
НА ПУТИ К УНИВЕРСАЛЬНОМУ СЛАБОМУ ВЗАИМОДЕЙСТВИЮ

Я навсегда запомнил свою первую встречу с ЯБ. Осенью 1951 г. после окончания МГУ я оказался учителем физики и математики в средней школе села Белоусово Калужской области, на 105-м км от Москвы. Сидя вечерами за столом со старой крестьянкой, в избе которой я жил и которая трогательно заботилась обо мне, при свете керосиновой лампы (электричество часто отключали) я просматривал свои университетские записи и под стук дождя, бившего в окно, за которым была сплошная темень, мысленно прощался с научной деятельностью, к которой готовился в университете.

Друзья-однокурсники, однако, не оставляли меня. Один из них, Сергей Репин, навестив меня, спросил: «Почему бы тебе не попытаться сдать Ландау-минимум?» — и сообщил телефон ЛД. Я позвонил Дау и начал сдавать ему экзамены. В начале 1953 г., когда я сдал последний, ЛД сказал: «Придумывайте себе тему и постарайтесь посещать семинар. К сожалению, взять к себе не могу. Я уже выяснял этот вопрос, ничего не получается».

Легко сказать, «придумывайте тему». Свежие журналы я мог читать только урывками, приезжая в Москву, а ядерную физику и физику элементарных частиц мы в университете тогда вовсе не изучали (эти предметы читались только на секретном ядерном отделении физфака). Тем не менее я постарался выкроить в школе свободный день, четверг, для посещения семинаров ЛД (что было весьма непросто при нагрузке 44 часа в неделю в две смены) и через две недели после разговора с ЛД приехал на семинар. До начала семинара, усевшись где-то в средних рядах, начал просматривать свежий номер «Physical Review», который мне дали на два часа. Неожиданно на свободный стул рядом со мной сел незнакомый человек невысокого роста, в круглых очках, поразивший меня какой-то необычайной внутренней энергией. Эта энергия чувствовалась в его на редкость живых глазах, нетерпеливости движений. Казалось, он с трудом может усидеть на месте, оглядывая собирающихся на семинар и ища взглядом кого-то из знакомых. Мимоходом он бесцеремонно заглянул в мой раскрытый журнал и разочарованно отвернулся, убедившись, что этот номер он уже видел. Вскоре начался семинар. Не помню, что докладывалось. Кажется, какая-то статья по кинетике. Неожиданно мой сосед вступил в спор с докладчиком. В этот спор ввязался и ЛД, и разговор сразу превратился в дискуссию между Дау и моим соседом, быстро переместившимся на место в первом ряду. «Кто же это такой?» — подумал я, зная, что дискуссию с ЛД редко кому удавалось долго выдерживать. Ещё больше меня удивили слова Дау: «Да, я думаю, Вы правы». Такое бывало совсем уж редко. Никого из знакомых рядом не было, чтобы спросить, кто же был моим соседом.

После семинара Дау вышел в коридор, но затем, вернувшись в зал, подошёл ко мне, попросил следовать за ним, подвёл к так заинтересовавшему меня незнакомцу и представил следующими словами: «Вот молодой человек, о котором я Вам говорил. Берите его, он всячески жаждет деятельности». Тот коротко сказал мне «пойдёмте», и мы пошли к нему домой вместе с ещё двумя людьми, которых он тоже пригласил.

[· · ·]

Когда я в следующий раз появился на семинаре Ландау, он спросил: «Ну, как вам ЯБ?» И, не дожидаясь ответа, сказал: «Скучать он вам не даст. Я не знаю человека, у которого в голове было бы столько идей. Разве что у Ферми. Кроме того, у ЯБ железная хватка, и он заставит Вас работать в полную силу». Это совпало с моим впечатлением.

[· · ·]

Встречались мы обычно так: ЯБ, приезжая на короткое время в Москву, давал телеграмму мне в Калужскую область и назначал время, когда я должен был к нему прийти (как правило, к шести утра). Добираясь с трудом на Воробьёвское шоссе к назначенному часу (городской транспорт только начинал работать), я заставал ЯБ полуодетым, но уже сидящим за письменным столом. Занятый, в основном, своим «спецделом», ЯБ выкраивал редкие часы для занятия наукой. Иногда наши встречи происходили за несколько часов до отъезда ЯБ на «объект», и тогда дверь мне открывали «секретари», которые, как я догадывался, должны были сопровождать ЯБ. После обсуждений он заставлял меня позавтракать со своей семьёй, и я, первое время стесняясь, поражался атмосфере доброжелательности и естественности, царившими в доме Зельдовичей. Было видно, что это глубоко трудовая семья, где каждый добросовестно занимается своим делом — будь то научная работа или учёба в школе. Я не видел и следа каких-либо амбиций или чувства собственной исключительности, которые были столь характерны для жён и детей во многих высокопоставленных семьях. Не было ни полированной мебели, ни дорогих вещей, выставляемых напоказ, а домработница Саша была, по-существу, членом семьи. На всю жизнь я запомнил доброту и участие, которые проявляла к людям Варвара Павловна.

Для многих людей, соприкасавшихся с ЯБ, было загадкой, как ему удавалось, сменив область интересов, с одной стороны, очень быстро освоить новое направление, а с другой — оставаться в курсе развития прежних работ и время от времени возвращаться к ним, получая новые результаты. Работая с ЯБ, я понял, что никакого секрета тут нет. Помимо таланта (того, что можно назвать Божьей милостью), это связано с методом работы ЯБ. Начиная осваивать новую область, он прежде всего находил специалистов из числа молодых людей, беседуя с которыми «на равных», он мог быстро ознакомиться с основными результатами, полученными в этой области. Процессу обучения во многом помогал демократизм ЯБ и отсутствие у него профессорского «чванства». Он не стеснялся задавать «глупые» вопросы в любой аудитории и получать на них часто снисходительно-почтительные ответы специалистов (я помню шуточку, которую любили повторять некоторые «серьёзные» молодые люди: «ЯБ хочет применить физико-химические методы к теории элементарных частиц»). Но обычно скоро оказывалось, что некоторые «глупые» вопросы ЯБ ставят в тупик специалистов, что в действительности это — новая постановка проблемы или вообще совершенно новая проблема, о которой раньше не думали.

Кроме того, для ЯБ был характерен активный подход к процессу «обучения». Найдя неясный вопрос или новую задачу, он обучался в самом процессе их решения. Запомнились его слова, которые он как-то сказал мне, узнав, что я изучаю теорию перенормировок: «Что толку изучать впрок? Надо найти и решить какую-нибудь задачу, тогда Вы по-настоящему и изучите». По мере накопления новых задач ЯБ собирал вокруг себя молодых начинающих физиков и, работая вместе с ними, быстро осваивал новую для себя область. Так складывалась очередная новая научная школа ЯБ, которая продолжала исследования и после того, как интересы учителя смещались в другую область. Человеческие связи, внимание и забота, проявляемые ЯБ к бывшим ученикам, способствовали тому, что он всё время был в курсе развития прежних работ. К нему постоянно приходили за советом или для обсуждения полученных результатов. Он втягивался в дискуссии, которые нередко приводили к новым идеям в «старой» области.

ЯБ испытывал потребность обсуждать свои новые работы с различными людьми, выслушивать их критику, находить контраргументы и тем самым проверять на прочность собственные идеи. Такие обсуждения были очень плодотворны и поучительны для его учеников. Мы невольно заражались той радостью, которую он испытывал, обнаружив новый неизвестный эффект, решив новую задачу или поняв возможность простого, буквально «на пальцах», объяснения какого-либо явления. Обычно он давал ученикам читать рукописи своих работ и просил сделать замечания, за что неизменно выражал благодарность в статьях. Такие поручения стимулировали более глубокое изучение предмета и укрепляли уверенность в своих силах.

[· · ·]

К этому времени я уже снова жил в Москве — отработав положенные три года в сельской школе, я переехал в Москву, чтобы быть поближе к науке; надеялся устроиться преподавателем в каком-нибудь вузе или, если повезёт, в научном учреждении. ЯБ и Дау рекомендовали меня в несколько мест, но всякий раз, когда дело доходило до отдела кадров, оно затягивалось на месяц или два, и затем я получал отказ под более или менее благовидным предлогом. Я перебивался, давая уроки. Идти вновь работать в школу не хотелось, тем более, что впереди забрезжила надежда. Времена постепенно менялись, и Ландау как-то сказал мне: «Идут разговоры, что директором Физпроблем вновь назначат Капицу. Тогда я смогу взять вас в аспирантуру». Однако проходили недели, месяцы, а положение моё не менялось. Не знаю, что бы я делал без участия и помощи друзей.

ЯБ, интересуясь моими делами, неоднократно предлагал деньги, от которых я, разумеется, отказывался, говоря, что они мне не нужны. Обстоятельства позволили узнать, с какой деликатностью ЯБ может настоять на своём (впоследствии мне неоднократно приходилось встречаться с подобными проявлениями по отношению к себе и другим людям). Однажды он спросил, не соглашусь ли я давать уроки дочери его друга, школьнице, перенёсшей в детстве тяжёлую болезнь. Я принял это предложение и охотно занимался со способной девочкой, стремящейся к знаниям несмотря на тяжёлые последствия болезни. Спустя некоторое время ЯБ, справившись о моих занятиях, сказал: «Поскольку Вы даёте уроки, я хочу попросить Вас позаниматься с моими девочками». Я стал отказываться, говоря, что это им совершенно не нужно, они и так прекрасно учатся, отличницы, и только будут стесняться, что у них появился репетитор (в те времена этого стыдились). Однако ЯБ нашёл следующее возражение: «В школе не прививают экспериментальных навыков. Накупите приборов, и пусть они делают эксперименты». Мне оставалось только согласиться (некоторый опыт у меня был: в сельской школе я постарался создать подобие физпрактикума, чтобы каждый ученик мог выполнить несколько лабораторных работ). В магазинах учебных пособий удалось приобрести довольно хорошие приборы — оптическую скамью, линзы, гальванометры и т.д. Нашлась также небольшая камера Вильсона. И вот мы с Олей и Мариной начали ставить различные опыты и решать связанные с ними задачи. Бывало, опыты кончались для меня конфузом — пару раз я пережёг чувствительные электроприборы. ЯБ подшучивал надо мной; нередко сам принимал участие в опытах, и я вместе со своими ученицами с интересом слушал его комментарии об использовании рассматриваемых явлений в различных технических устройствах. Меня удивляли экспериментальные навыки ЯБ и его способность «работать руками». «Я ведь начинал как экспериментатор, — сказал он мне, — а до этого работал лаборантом» (я тогда ещё не знал, что ЯБ не имел официального высшего образования). Не знаю, принесли ли пользу ученицам мои уроки (придуманные, как я понимал, чтобы помочь мне), но меня самого они многому научили и помогли продержаться до мая 1955 г., когда Ландау удалось осуществить свой план и взять меня в аспирантуру Физпроблем.

[· · ·]

А. Д. Долгов
ДЕСЯТЬ ЛЕТ ОБЩЕНИЯ

[· · ·]

Поражало редкое сочетание широты и глубины его знаний. Он мог при обсуждении вопросов физики элементарных частиц непринуждённо воспользоваться аналогией с тонкими эффектами из теории горения или статистической физики. При этом он непрерывно учился чему-то новому, изучая оригинальные статьи и обсуждая интересующие его вопросы с теми, кого он считал специалистами в данной области. Каждое такое обсуждение было непростым испытанием для его участников. У ЯБ был часто свой собственный, неожиданный взгляд на проблему, открывающий её с новой стороны, и вести дискуссию «на его территории» было непросто. Но полученная польза с лихвой окупала все трудности. По поводу его энциклопедизма хорошо сказал, приехав в Москву, кажется, С. Хокинг: «Я думал, что Зельдович — это большая группа советских физиков, наподобие Бурбаки».

[· · ·]

Вспоминаю историю написания нашего обзора в журнале «Природа» о барионной асимметрии Вселенной. Это был 1981 г. (статья вышла в августе 1982 г.), и содержащуюся в обзоре ссылку на А. Д. Сахарова цензура выкинула на том основании, что в популярном издании тиражом около 80 тыс. экземпляров упоминать это имя с похвалой не следует. (Правда, в научных трудах ссылки на Сахарова были дозволены.) Печатать статью без этой ссылки мы отказались. [В этой связи вспоминаются слова, кажется, Ф. Г. Раневской, которая на вопрос, почему она не снимается в новых (в то время) фильмах, ответила: «Гонорары проедаются, а позор остаётся».] Последовала долгая борьба. И только с помощью А. П. Александрова (тогдашнего президента Академии наук СССР, к которому настойчиво обращался Зельдович) было найдено компромиссное решение: мы убираем список рекомендуемой литературы в конце статьи, а все ссылки даём в виде подстрочных примечаний. В таком виде статья и вышла.

[· · ·]

В. Е. Захаров
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О Я. Б. ЗЕЛЬДОВИЧЕ

[· · ·]

Впервые я увидел Якова Борисовича «in person» зимой 1961–62 гг. в Академгородке. Зима там длинная, и более точное время вспомнить трудно. Роальд Сагдеев защищал докторскую диссертацию, и ЯБ, уже три года полный академик, был его официальным оппонентом. Защита как таковая стёрлась из памяти совершенно, но банкет я отлично запомнил благодаря ЯБ. Он вышел на середину зала, невысокий, крепкий, в круглых очках человек средних лет, бодрый и энергичный. И произнёс следующий тост:

— Были два вора, молодой и старый. Они устроили соревнование: нужно было залезть на дерево и обокрасть воронье гнездо, да так, чтобы ворониха, сидящая на яйцах, ничего не заметила. Молодой вор полез как был — в пиджаке и сапогах. Ворониха его заметила и подняла крик. Старый вор сказал: «Эх ты! Смотри как нужно!» Снял сапоги, снял пиджак, залез на дерево, украл яйца. Спустился — ни пиджака, ни сапог, ни молодого вора нет. Итак, выпьем за молодое поколение учёных!

В тот приезд Зельдовича в Академгородок я ему представлен не был. Я был совсем начинающий, ещё студент, «никто, ничто и звать никак». Знакомство состоялось во время его следующего визита в Городок, где-то в конце шестидесятых. ЯБ сказал мне тогда: «Я много о Вас слышал, не хотите ли заниматься следующими задачами...», — и последовал целый веер предложений. В ответ я стал рассказывать ему о своих работах, о солитонах, о волновых коллапсах. Он заинтересовался, стал очень внимательно слушать, задавал глубокие вопросы. Он понял, что у меня достаточно своих задач и отнёсся к этому факту с полным уважением. Впрочем, впоследствии он не раз формулировал мне важные нерешённые задачи. Я хочу упомянуть две из них.

Однажды Сагдеев сказал:

— ЯБ хочет, чтобы мы построили нелинейную теорию джинсовской неустойчивости Вселенной. Тогда будет понятно, как объяснить распределение галактик по их массам.

Насколько я понимаю, эту задачу ЯБ считал для себя одной из самых главных. Впоследствии он в этой задаче далеко продвинулся, объяснив формирование плоских галактик возникновением каустик за счёт пересечения траекторий невзаимодействующей космической пыли. С качественной точки зрения это объяснение безупречно. Но, мне кажется, что до построения количественной теории, удовлетворительно описывающей наблюдаемый спектр галактик, ещё далеко. На самом деле, это задача из теории волновых коллапсов (если смотреть с точки зрения физика) или задача из теории катастроф, если подходить к ней математически.

Вторую проблему ЯБ сформулировал мне лично:

— Вот тут ходят слухи, — сказал он, — что уравнения Навье–Стокса не имеют глобальных решений, а описывают формирование особенностей. Я считаю, что это вредная ерунда, но с этим следует разобраться.

ЯБ имел в виду работы Ольги Александровны Ладыженской, знаменитого ныне математика, академика, красавицы в свои восемьдесят лет, бывшей близкой приятельницей Анны Ахматовой. Это она впервые заронила сомнение в полной состоятельности уравнений Навье–Стокса, которыми человечество пользуется уже полтора века. И это сомнение настолько серьёзно, что четыре года назад один частный фонд в США объявил, что выплатит миллион долларов тому, кто данное сомнение разрешит. Что я могу сказать — я продолжаю работу над этой проблемой. Это ведь тоже задача из теории коллапсов. Решение её пока не найдено и, может быть, ЯБ был прав!

[· · ·]

Г. С. Голицын
ТРИ ВСТРЕЧИ

[· · ·]

Впервые я услышал о ЯБ от моего руководителя по диплому Кирилла Петровича Станюковича, который появился на физическом факультете МГУ осенью 1955 г. по приглашению академика Михаила Александровича Леонтовича. Станюк, как его звали друзья, но, конечно, не мы — студенты четвёртого курса — начал читать совершенно изумительный курс по гидрогазодинамике. Сначала я пришёл слушать этот спецкурс в основном из любопытства, но затем остался делать курсовую работу, а потом и дипломную.

[· · ·]

После окончания физфака МГУ по рекомендации Михаила Александровича Леонтовича, следившего за моей работой по магнитной гидродинамике, я оказался в начале 1958 г. в недавно организованном Институте физики атмосферы АН СССР. Однако Кирилл Петрович ещё в течение ряда лет продолжал часто звать меня к себе домой. В начале июня 1958 г. он сказал мне, что ЯБ просит через него, чтобы я позвонил Зельдовичу на следующий день в 5.30 утра. Я буквально не смог сразу поверить, что ЯБ сам попросил меня позвонить ему домой. Я уже слыхал от других, что Зельдович очень рано начинает работать. Кирилл Петрович объяснил мне, что ЯБ сообщил ему о своей работе над структурой ударной волны в магнитном поле в среде с конечной проводимостью. На это К. П. Станюкович сказал ему, что статья на эту тему выходит в ближайшем номере ЖЭТФ и её автор — его студент Гога Голицын. Тогда ЯБ и решил, что он хочет меня видеть, чтобы понять, сделал ли я всё, что можно и нужно.

В тот вечер накануне звонка ЯБ я лёг пораньше и завёл будильник на 5.15. Недалеко от дома, где я тогда жил, было два телефона-автомата. Ещё вечером я проверил, что они оба работали и запасся несколькими 15-копеечными монетами. Точно в 5.30 я набрал номер ЯБ, данный мне К. П. Станюковичем. Бодрым и деловым тоном ЯБ предложил мне прийти к нему домой в 10.00 и объяснил мне, как найти его квартиру. Наш разговор у него дома длился не более 15 минут. Первые несколько минут он просматривал мою машинописную рукопись. Затем он сказал мне, что получил тот же результат, но более красивым способом, тем не менее, он доволен тем, что всё сделано как надо. Затем минут 10 он спрашивал меня, что я сделал в магнитной гидродинамике. Он одобрительно отозвался об изомагнитном скачке на ударной волне в плохо проводящей среде в магнитном поле, который я ввёл по аналогии с изотермическим скачком, описанным в книге Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица «Механика сплошных сред». В моём случае слабые ударные волны не формируют фронта разрыва, и все параметры волны меняются главным образом на масштабе, определяемом магнитной вязкостью и скоростью звука. В сильных ударных волнах происходит разрыв термодинамических параметров, но магнитное поле остаётся непрерывным и распространяется впереди разрыва, ведя фронт на масштабе, как в случае слабых волн. Расспросив меня, что я делаю в Институте у A. M. Обухова (тогда тоже члена-корреспондента), ЯБ отпустил меня.

И лишь 20 лет спустя, когда я уже был членом-корреспондентом, Кирилл Петрович рассказал мне, как долго и неоднократно он убеждал ЯБ не брать меня на «объект». Я наивно сказал, что у меня уже было распределение, и я уже работал в институте Академии наук. К. П. Станюкович заявил мне, что ЯБ достаточно было сказать лишь слово, и на следующий день я был бы уже в «Конторе-400», мифическом месте тогда для меня.

В 1997 г. мой сосед по даче Гурий Иванович Марчук, бывший президент АН СССР в 1986–1991 гг., рассказал мне следующую историю. В 1951 г. его, свежезащищенного кандидата наук, однажды вечером посетили дома два человека и сказали, чтобы он через полчаса с необходимыми вещами был у подъезда в машине, предупредили, чтобы он не беспокоился о семье, и что всё будет в порядке. Эти двое не отвечали на вопросы Гурия Ивановича в течение последующей двухчасовой поездки на машине. И только на следующий день Марчук узнал, что он будет работать в отделе Евграфа Сергеевича Кузнецова на «объекте», директором которого был Дмитрий Иванович Блохинцев; имена обоих людей он хорошо знал. «Объект» потом стал называться Физико-энергетический институт. Спустя три года там был запущен ядерный реактор мощностью в 5 МВт, впервые в мире вырабатывавший электрическую энергию, а город стал известен под названием Обнинск Калужской области.

Наша следующая встреча произошла почти 13 лет спустя в Государственном Астрономическом институте им. Штернберга в январе 1971 г. В ГАИШ я должен был защищать мою докторскую диссертацию по динамике планетных атмосфер. В связи с посадками автоматических межпланетных станций на поверхность Венеры и Марса задача приобрела и практический интерес. Мне удалось оценить скорости ветра, используя соображения теории подобия и размерности. Моя защита, первоначально намеченная на декабрь 1970 г., была сдвинута на январь 1971 г. Однако в январе мой официальный оппонент Андрей Сергеевич Монин должен был отправиться в океанскую экспедицию. Мне срочно был нужен новый оппонент. Мой директор, Александр Михайлович Обухов, сказал мне, что он попытается уговорить Якова Борисовича Зельдовича.

Так я позвонил ЯБ домой во второй раз, уже в более спокойное время. Встреча была назначена пополудни в ГАИШе. ЯБ и не взглянул на мою 200-страничную диссертацию, сразу взялся за её автореферат, внимательно прочтя первые несколько страниц, и довольно быстро пролистал его середину и конец. Это заняло у него около десяти минут. Последующие пять-семь минут я отвечал на его конкретные вопросы. Затем он спросил, что я считал бы сам наиболее важным результатом. После этого он попросил у меня чистые листы бумаги и сел писать отзыв. Он заполнил четыре листа своим быстрым почерком. Когда ЯБ кончил писать, он сказал мне, что сам организует печатание отзыва, что мне об этом не надо беспокоиться, и мы расстались. Вся процедура ознакомления с диссертацией и написания отзыва официального оппонента заняла времени у ЯБ меньше сорока минут! С тех пор, когда кто-нибудь говорит мне, что у него нет времени знакомиться с диссертацией и писать на неё отзыв, я всегда привожу в пример Якова Борисовича Зельдовича.

Я всегда помню, как на самой защите ЯБ характеризовал теорию подобия, будучи сам мастером в её использовании. Его слова были примерно следующие: «Некоторые говорят, что теория подобия — это подобие теории. При учёте всех обстоятельств это, конечно, не так. В то же время, однако, умение её использовать правильно — это ближе к искусству, чем к науке, а результаты, получаемые при этом, кажутся возникающими практически из ничего!»

[· · ·]

Л. В. Альтшулер
НАЧАЛО ФИЗИКИ ЭКСТРЕМАЛЬНЫХ СОСТОЯНИЙ

[· · ·]

Встречи с Зельдовичем начались у меня ещё в Москве, в Институте химической физики АН СССР. Обсуждения велись в небольшой комнате у доски, к которой была прибита рваная галоша для мела и тряпки. Тон обсуждений был самый непринуждённый, и часто употреблялись термины, не принятые в научных публикациях. Меня это немного удивило, но не покоробило. В дальнейшем многие учёные, когда это необходимо, пользовались подобным «слэнгом», лаконичным и выразительным, особенно часто на полигонах, в преддверии испытаний. Мне рассказывали, что с водителями машин, прикреплённых к научным работникам, был проведён специальной инструктаж — в целях сохранения государственной тайны им запрещалось повторять слова и фразы, услышанные от своих учёных пассажиров. Результат оказался неожиданным: водители перестали материться.

[· · ·]

В. Е. Фортов
НА ОРБИТЕ ЗЕЛЬДОВИЧА

[· · ·]

Начав свою научную работу экспериментатором, ЯБ очень тонко понимал эксперимент, много и с удовольствием работал с экспериментаторами, и эта работа была крайне продуктивна. Обладая громадным опытом прикладных и инженерных работ, он в полной мере понимал специфику ограничения теоретических и экспериментальных методов, говоря: «Теоретики на 100% верят экспериментальным данным, а экспериментаторы считают теоретический результат стопроцентной истиной. Но те и другие не знают, что жизнь где-то посередине».

Приезжая к нам на взрывные стенды в Черноголовку, он часами обсуждал постановки и результаты опытов, вникал, казалось бы, в мелкие детали и всегда предлагал остроумные подходы, часто выводившие из тупика. Но главное — это его способность интерпретировать экспериментальные данные, часто даже без оценок, благодаря удивительной своей интуиции и большому опыту спецработ.

В начале 70-х годов, в эпоху расцвета импульсного термояда, возникла идея использовать конические мишени для квазисферического ударно-волнового сжатия термоядерной плазмы. Идея показалась привлекательной. Собралась большая кооперация: ИАЭ использовал релятивистские электронные пучки, ИОФАН — лазеры, ФИХФ — химические ВВ и электровзрыв фольг. Институт теоретической физики им. Л. Д. Ландау взялся за теорию. Организовали кооперацию быстро, без типичной для нашего времени волокиты, уймы бумаг и формализма. В первых же выстрелах получили 10³–10⁷ термоядерных DD-нейтронов. Приехало большое начальство — Н. Н. Семёнов, А. М. Прохоров, Ю. Б. Харитон, проверили всё ещё раз — нейтроны подтвердились. Возникла интересная перспектива приложений, связанная с благоприятным скейлингом по размеру мишени. ЯБ внимательно ознакомился с данными, предложил ряд новых постановок, которые показали определяющую роль кумулятивных эффектов, нарушающих скейлинг, но удивительно хорошо описывающих практически все опытные данные.

Работая над этой задачей, он призывал шире использовать технику химического ВВ для получения горячей плазмы, как термоядерной, так и неидеальной. Кстати, одна из похожих взрывных термоядерных идей в комбинации с электродинамическим преднагревом получила сейчас неожиданное и перспективное развитие.

ЯБ дал путёвку в жизнь и другим направлениям работ, основанным на применении ударных волн в физике неидеальной плазмы. Хорошо известен его основополагающий вклад в динамическую физику высоких давлений, когда ЯБ вместе со своими коллегами (Л. В. Альтшулером, С. Б. Кормером, В. В. Крупниковым, А. А. Бакановой) провели пионерские эксперименты по ударно-волновому сжатию веществ до мегабарных давлений. Эти опыты настолько опередили своё время, что американские коллеги, не зная деталей генерации, полагали даже, что эти ультравысокие давления получены при столкновении баллистических ракет. Эти замечательные работы 60-х годов относились к металлам и диэлектрикам, в то время как плазменные состояния были вне сферы действия динамической техники высоких давлений.

Как всегда помог случай. В начале 70-х годов, попав с лёгкой руки ЯБ в Черноголовку, я пошёл на межинститутский семинар, который вёл тогда академик Н. Н. Семёнов, и где собирались учёные всех институтов центра. Обсуждался вопрос о плазме полупроводников и её неидеальности. По ходу докладов выяснилось, что очень мало известно о физических свойствах плотной плазмы с сильным межчастичным взаимодействием, о её фазовом составе и термодинамике. Возникла острая дискуссия, и мы предложили провести динамические эксперименты в этой области, отметив, между прочим, что известны параметры критических точек только у 3-х из всех этих металлов, составляющих 80% всех элементов периодической системы. Академик Н. Н. Семёнов, который до этого спокойно следил за дискуссией, попивая крепкий чай, не на шутку встревожился: «Это полное безобразие! Не может такого быть! Вы что-то путаете. Мы ещё до войны говорили с Зельдовичем об измерениях критических точек металлов. Неужели с тех пор ничего не сделано? Я пошёл ему звонить!» Минут через двадцать Николай Николаевич вернулся в аудиторию ещё более расстроенный и сказал, что Зельдович подтвердил отсутствие данных по околокритическим параметрам. ЯБ ему сказал, что это интересная и трудная область и он даже предсказывал вместе с Ландау (ЖЭТФ, 1942 г.) фазовые переходы в околокритической плазме, в связи с её металлизацией. Тогда Зельдович даже придумал соответствующий эксперимент, «хотел стрелять в цезий из винтовки», но в то время ничего путного не вышло. Н. Н. Семёнов, посетовав на судьбу и неповоротливость своих сотрудников, дал «зелёный свет» нашим работам по физике динамической плазмы, снабдив её своей неформальной поддержкой до конца своих дней, а на замечание из зала, что в плане института такой темы нет, резонно заметил, что «и вас когда-то не было».

Этот эпизод, как и многие эпизоды такого рода, мне кажется, вполне передаёт дух научной свободы и демократизма, который царил в нашей академии тех лет и который так отличается от сегодняшнего смутного времени, когда во главу угла вместо живого дела ставят «концепции», «приоритеты» и «лоты». А реальное научное дело годами барахтается в бюрократическом болоте и, конечно, благополучно глохнет в безответственности и бестолковщине толпы околонаучных начальников.

Работы по критической точке металлов в результате «телефонного» импульса Зельдовича получили энергичное развитие. Возник метод адиабат разгрузки, позволивший достигнуть околокритических состояний у многих металлов и измерить параметры высокотемпературной части их кривых кипения именно в той области, которую Ландау и Зельдович считали наиболее интересной с точки зрения металлизации и рельефного проявления эффектов неидеальности. Жаль, что ЯБ не увидел эти результаты, как и недавние результаты проявления плазменного фазового перехода и ионизации давлением плазмы при мегабарах.

Будучи человеком, азартно увлечённым наукой, переполненным идеями, он находил и притягивал к себе способных людей и плодотворно с ними работал, мало обращая внимание на формальности, чинопочитание и субординацию. Чем, как мне кажется, раздражал некоторых начальников, для которых он не находил несколько минут (в основном для обсуждения личных выборных дел), в то время как мы проводили с ЯБ многочасовые дискуссии и писали совместно статьи. Мне не известны реальные мотивы, но я убеждён, что если бы ЯБ после «исхода» из Арзамаса оказался в родном ему Институте химической физики, польза нашему делу была бы громадная. В особенности в связи с наступившим в 80-х годах для него и нас «ренессансом» горения и взрыва.

[· · ·]

Р. А. Сюняев
КОГДА МЫ БЫЛИ МОЛОДЫМИ

[· · ·]

Расскажу об одном тяжёлом для меня разговоре с ним. В 1982 г. встал вопрос об организации в ИКИ экспериментального отдела астрофизики высоких энергий. Могущественный и авторитетный И. С. Шкловский предложил на роль заведующего отделом мою кандидатуру. После разговора с Р. З. Сагдеевым, к которому ЯБ очень хорошо относился (и не только по причине старой дружбы с Д. А. Франк-Каменецким), он вызвал меня и стал уговаривать, приговаривая при этом, что отказ директору автоматически предполагает уход из института, и спрашивая, что я выбираю — ГАИШ или Институт прикладной математики. Я отчётливо понимал, что принятие этого предложения означает для меня уход из теоретической астрофизики, где, как мне тогда казалось, дела мои шли неплохо, что руководитель коллектива, а тем более менеджер, из меня никудышный, что как экспериментатор я не имею никакого опыта. Всё было абсолютно ясно, и я категорически отказывался браться за новое и явно неблагодарное дело.

Тогда ЯБ стал рассказывать о себе, и ради этого рассказа я привёл выше всю эту не слишком приятную для меня историю, вновь полностью изменившую мою судьбу. Он сказал, что много раз и радикально менял не только тематику исследований, но практически и специальность: был почти химиком, а в итоге стал почти астрономом. И в этом были виноваты не только превратности судьбы.

По его словам, трудно, но интересно освоить десять процентов информации и специфических методов в любой области естественных наук, что необходимо для того, чтобы начать самостоятельно работать, либо хотя бы спокойно ориентироваться в ней. Дальше путь от десяти- до девяностопроцентного понимания — это одно удовольствие и истинное творчество. А вот пройти следующие девять процентов — бесконечно тяжело и далеко не каждому под силу. Последний процент — безнадёжен. Разумнее вовремя взяться за новое дело и иметь радость непрерывного созидания. Не знаю, так ли он действительно думал, или просто принял такой метод уговоров, но разговор запомнился. Многие из историй, которыми он меня воспитывал, были на удивление прагматичными. По-видимому, ему казалось, что они сильнее на меня действуют. Создавалось впечатление, что к каждому из близких учеников он применял индивидуальный метод воспитания, в соответствии со сложившимся у него в самом начале представлением о человеке.

[· · ·]

Как и многие студенты Физтеха, я прочитывал всю появлявшуюся переводную литературу о создании американской атомной бомбы, о мучительных раздумьях Р. Оппенгеймера, о том, как впоследствии сошёл с ума лётчик, сбросивший на японский город одну из первых ядерных бомб. О наших физиках писалось иначе: они понимали, зачем работали, и вообще были предельно идейно подкованы. Никто с ума не сходил.

Спрашивать прямо было неудобно. Сам он об этом молчал. В крайнем случае отшучивался или рассказывал анекдотические случаи о милиционере, перевешивающем дорожные знаки в закрытом городе по замечанию физика (читай ЯБ), нарушившего правила движения.

Несколько раз он говорил мне, что советует сыну выучить наизусть некий набор бытовых анекдотов, который даёт возможность молодому человеку не молчать в компании и в то же время не выступать с комментариями на волнующие всех темы. (Надо будет спросить у Б. Я. Зельдовича, давал ли он ему подобные советы.) Уверен, что подобные косвенные замечания рождались у него после очередных безуспешных попыток пробить меня на какую-либо конференцию за границу.

Как невыездной человек он долго был уверен, что если ему удастся попасть на большую конференцию на Запад, произойдёт что-то важное. Но в течение почти 20 лет у него была, как он сам говорил, лишь первая космическая скорость. Ему разрешалось ездить лишь в страны Восточной Европы, тогда уверенно строившие социализм.

[· · ·]

Поражало, что он умел мгновенно сосредотачиваться, усаживаться поудобнее, замолкать и быстро писать. Абсолютно неожиданно он выходил из этого состояния и начинал разговор на новую тему. Если листки не отдавал тут же, они предназначались другому, чаще всего для книг.

Мне трудно понять, как он умудрялся находить время, чтобы присутствовать на днях рождения, защитах, свадьбах, новосельях своих учеников. Ведь занят он был всегда очень сильно. Видимо, когда-то раз и навсегда он решил, что эти социальные явления очень важны.

С другой стороны, мало кто делал так много для того, чтобы помогать с устройством на работу и даже с пропиской. Все знают, что пробить прописку в Москве молодому выпускнику аспирантуры всегда было почти безнадёжным делом. Кем были тогда для него приехавший в МГУ из белорусской деревни Коля Шакура, студент Физтеха из Средней Азии Саша Рузмайкин или его жена и однокурсница Тома из Мелитополя, киевлянин Володя Липунов и многие другие, не имевшие тогда иной поддержки, но получившие сегодня международное признание каждый в своей области? Кем был для него я — студент-татарин из Ташкента, не имевший в Москве ни родственников, ни знакомых, кроме друзей по общежитию, и упорно старавшийся объяснить ему при первой встрече, что астрономия меня совершенно не интересует и заниматься я хочу непременно теорией элементарных частиц?

Какая сила заставляла его ходить просить о ставках для нас, о прописке, заниматься выбиванием комнат в коммуналках, а потом и отдельных квартир, плясать на наших свадьбах, радоваться рождению наших детей? Думаю, мало кто из нас отдаёт себе полный отчёт в том, что всё это было не так легко. Но делалось как-то очень просто и естественно. И редко кто сам просил его о помощи. Чаще всего он сообщал о первом неудачном своём походе по какому-либо поводу и просил напомнить о необходимости следующей попытки через несколько дней.

[· · ·]

Пожалуй, здесь самое время прерваться и рассказать об одном из разговоров с ним. Меня удивляло, когда некоторые его ученики переставали работать с ним, отходили, а иногда вели себя далеко не лучшим, с моей точки зрения, образом. Однажды он ответил мне на неприятный, по-видимому, для него вопрос, что на любого студента или аспиранта нужно затратить года два, пока от него пойдёт отдача, потом года два или три этот человек помогает работать, и есть возможность расширить фронт исследований. Затем часть людей устаёт ежедневно работать в таком темпе, часть теряет интерес, а часть становится полностью самостоятельными и сильными людьми. Важно почувствовать этот момент и вовремя полностью освободить их от опеки. И вообще, учить молодых — и святая обязанность, и радость, и громадная польза для себя. Боюсь, я не совсем дословно передал смысл сказанного тогда ЯБ. Помню лишь оставшееся у меня чувство, что я был, может, слишком назойлив со своим вопросом и то, что его мягкий и спокойный ответ был ответом уставшего и огорчённого человека и в нём не было ни капли цинизма, который невольно мог закрасться в мой пересказ.

Как он «воспитывал» меня за то, что я не торопился писать о казавшихся мне тогда недоступными для экспериментальной проверки идеях о будущем (через 10³⁰ лет) Вселенной с распадающимися протонами и о взрывах «худеющих» при этом нейтронных звёзд. Его привела в восторг сама возможность взрыва нейтронной звезды, теряющей массу по какой-либо причине. Отчаявшись заставить меня опубликовать эту работу, он упомянул саму идею в своих дополнениях редактора к русскому переводу замечательной книги Стивена Вайнберга «Первые три минуты». Но сколько я выслушал при этом. Самым почётным было обвинение в «гейзенберговской болезни». По словам ЯБ, самое страшное происходит с человеком, когда, опубликовав одну работу высокого класса, затем он стесняется печатать что-либо не столь совершенное, по его собственной оценке. ЯБ считал, что отнюдь не стыдно печатать в любом возрасте «студенческие работы». И приводил при этом пример Л. Д. Ландау (бесспорный авторитет), активно печатавшегося и продолжавшего набирать «интеграл» всю жизнь.

[· · ·]

А. Д. Чернин
ПРИБЛИЖЕНИЕ К ИСТИНЕ, ИЛИ АНЗАТЦ ЗЕЛЬДОВИЧА

[· · ·]

«Блины» начались с короткой заметки, которую ещё в рукописи ЯБ показывал летом 1969 г. В ней было дано точное нелинейное ньютоновское решение, описывающее развитие гравитационной неустойчивости в расширяющемся мире. Решение одномерное и плоское (для возмущения), частное (одна произвольная функция одной декартовой переменной). Общего четырёхмерного решения найти не удалось и до сих пор. А тогда Зельдович сделал смелое предположение: временное поведение возмущений по всем трём направлениям такое же, как в точном решении. Соответствующую трёхмерную формулу, написанную «от руки», Зельдович назвал приближённым решением.

Когда он рассказывал об этом на ОАС (Объединённом астрофизическом семинаре) в заполненном до отказа, как всегда на его докладах, актовом зале ГАИШа, я спросил: «Если решение приближённое, то к чему оно приближено?»

«К истине», — был мгновенный ответ.

[· · ·]

Почти каждый разговор с Зельдовичем создавал чуть ли не физическое ощущение «подскока» в понимании науки. И не только науки.

[· · ·]

Могущество и силу государства, как и вес облечённых властью личностей, он глубоко чувствовал и чтил. Его самого называли государственным человеком — он не возражал.

У памятника Курчатову в Москве (наиболее бросающейся в глаза деталью которого является, естественно, борода) я спросил, был ли тот действительно так внушителен. После паузы ЯБ ответил серьёзно: «Он сразу говорил генералам «ты».

[· · ·]

А. А. Рузмайкин
МАГНЕТИЗМ ЗЕЛЬДОВИЧА

Мне посчастливилось около 20 лет вместе с Яковом Борисовичем заниматься космическим магнетизмом. Но «замагнитил» он меня ещё раньше, когда появился в Московском физико-техническом институте в обыкновенном свитере и как-то просто и сильно объяснил, что расширяющаяся Вселенная должна быть горячей. Впрочем, первое, что я услышал от него, было решительное: «Я не обязан Вас брать», и после паузы — «Хотите задачу?»

Так что сначала была задача. Мне кажется, с ним нельзя было общаться иначе, чем решая задачи. Сам он решал задачу с большой увлечённостью, полностью концентрируясь на ней. Я не встречал другого такого человека, который бы «у тебя на глазах» умел разобраться и решить задачу, над которой ты тщетно бился пару месяцев.

Яков Борисович обладал редким рефлексом нового. Стоит рассказать о его реакции на работу, появившуюся в одном английском журнале. Короткая заметка Зельдовича, о которой пойдёт речь, породила глубокий интерес к вопросу о росте магнитного поля в турбулентной среде и связанных с ним задач о происхождении магнитных полей планет, Солнца и других небесных тел.

Известно, что запах духов пропадает в воздухе, как дым, как нагретое пятно. Это дамоклов меч принципа максимума, который губит любую скалярную величину, попавшую в турбулентное движение. В 1950 г. английский гидромеханик Дж. Бэтчелор заявил, что магнитное поле (вектор, не скаляр) не только выживает в турбулентности, но и способно самоусиливаться. Авторитет Бэтчелора был столь высок, что его нестрогие соображения преодолели «порог Ландау» и были опубликованы в «Электродинамике сплошных сред» Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица (издание 1957 г.). Правда, с небольшим примечанием, что изложенная аргументация при всей убедительности не является всё же вполне доказательной, ибо Я. Б. Зельдович недавно доказал, что она неприемлема в случае двумерной турбулентности.

Выпад против такого эксперта в теории турбулентности, каким и по сей день остаётся Дж. Бэтчелор, замечателен сам по себе. Но в короткой заметке Зельдовича содержалась и гроздь новых результатов, отмечен временный рост поля, показано, что турбулентность действует, подобно диамагнетику.

[· · ·]

Вообще ему была ближе физическая электродинамика Фарадея, чем математическая электродинамика Максвелла. Как-то Яков Борисович рассказывал о споре И. Е. Тамма, физика-теоретика, с электротехником В. Ф. Миткевичем. Миткевич вслед за Фарадеем представлял себе магнитные линии в виде реальных ниток, или верёвок. Тамм доказывал ему, что при Лоренц-преобразованиях магнитное поле может перейти в электрическое, и поэтому, если для одного наблюдателя две точки соединены магнитной линией, то для другого это не так. Вопрос о том, соединяет ли магнитная линия две частицы — остроумно пояснил Тамм — подобен вопросу о том, какого цвета московский меридиан, красного или зелёного. В этом рассказе чувствовалось, что ЯБ уважает строгость Тамма, но защищает «фарадеевость» Миткевича. Тамм совершенно прав в вакууме, говорил ЯБ, но в плазме магнитные линии вполне реальны.

[· · ·]

Л. П. Грищук
ОН ЖИЛ НАУКОЙ

[· · ·]

Как подчёркивал сам Яков Борисович, с годами он стал терпимее относиться к «необязательным» гипотезам. Он говорил, что несколько изменилось отношение к этим вопросам в целом в науке. Если раньше правилом хорошего тона было стремление сохранять теоретическую схему вплоть до последней возможности, то впоследствии стало допустимым «делать всё, что не запрещено законом». (Этот термин Яков Борисович применял в науке ещё до того, как он стал популярен в связи с хозяйственной деятельностью.) Помню, в одной нашей давней совместной работе Яков Борисович предлагал везде заменить слово «Метагалактика» на «Вселенная». Я осторожно писал Метагалактика, имея в виду наблюдаемую часть Вселенной, и, тем самым, как бы не желая связываться со сложным понятием Вселенная. Яков Борисович высказывал подозрение, что это — страх перед философами и уступка им. Он предлагал не бояться сразу говорить о Вселенной. Отчасти это отражало наше конкретное понимание того, как устроен мир. Казалось самым простым и естественным, что он везде таков, каким мы его видим в нашей области. Тогда и характерный размер мира (радиус его пространственной кривизны) мог быть не намного больше хаббловского радиуса. А через несколько лет мы написали работу о «новой» Вселенной, т.е. о том, какие возникают вопросы, если Вселенная действительно очень большая, неоднородная и замкнутая, в пользу чего появилось много аргументов. На первый взгляд, возникает непреодолимое противоречие. В нашей окрестности Вселенная однородна и, скорее всего, пространственно-открытая или пространственно-плоская, как о том свидетельствуют данные наблюдений. Тогда динамическая судьба этой области Метагалактики — неограниченное расширение. Как же совместить его с предполагаемой замкнутостью Вселенной в целом, с необходимостью того, что рано или поздно она должна сжиматься? Оказывается, неизбежно возникают уже знакомые каустики. В рассматриваемую локальную область обязательно проникают частицы из «внешних» областей Вселенной, которые в состоянии изменить динамический характер поведения этой области. Видимо, этот пример — хорошая иллюстрация к тому, как постепенно изменяются и уточняются космологические взгляды.

Идейное влияние Якова Борисовича на развитие тех направлений, которыми он занимался, — огромно. Пожалуй, в особенности это относится к астрофизике и космологии. Своё значение в этом вопросе Яков Борисович понимал. В юбилейные дни в связи с его 70-летием он говорил, что сам себе напоминает персонажа из какого-то (по-моему, немецкого) произведения. Вместе с товарищами этот персонаж занимался перевозкой земли в тачках. Роль героя состояла в том, что время от времени он не боялся перевернуть тачку, взобраться на неё и обратиться к товарищам со страстной речью, как жить и работать дальше. В близкой мне гравитационной области я вижу, по крайней мере, три глубочайших сюжета, где энтузиазм и первые работы самого Якова Борисовича и работы с его участием существенно повлияли на развитие этих направлений и превращение их в «модные». Я имею в виду рождение частиц в гравитационном поле, происхождение и величина космологического Λ-члена, квантовое рождение Вселенной.

Судьба первых, особенно качественных, работ бывает не очень завидной. Хотя в них преодолеваются важные психологические барьеры, но математических подробностей там обычно не много. К новым идеям довольно быстро привыкают и начинают считать их само собой разумеющимися. Затем работы формализуются другими авторами, добавляется много конкретных результатов, на первые работы два-три раза ссылаются как на «ранние» или «наивные», а затем они и вовсе исчезают из списков литературы. Помню, на одной из конференций в Америке Р. Фейнман говорил об этом с юмором, но и с плохо скрываемой горечью. Поводом послужило то, что молодые и энергичные изобретатели асимптотической свободы в квантовой хромодинамике сослались на одну из работ Р. Фейнмана, использовав термин «наивная» (naive). Что касается Якова Борисовича, то он, по-моему, предпочитал знать всё и участвовать во всём, пусть иногда на качественном уровне, чем скрупулёзно и методично разрабатывать до конца какую-то одну область и связывать своё имя только с ней.

[· · ·]

Любопытное замечание он сделал однажды по поводу моей ссылки на чужую работу, в которой рассматривались близкие вещи, хотя и под другим углом зрения и в значительно меньшем объёме. Он сказал, что недостаточно просто сослаться на работу, а если хотите, чтобы автору было приятно и он к Вам хорошо относился, надо ссылку перенести на более почётное место — в начало статьи. Пришлось так и сделать.

[· · ·]

Яков Борисович был не только нашим лидером и учителем, но и прямым начальником, — около шести лет возглавлял отдел теоретической астрофизики ГАИШа. Как начальник он никогда не стремился регламентировать работу сотрудников, но проявлял известную требовательность, особенно в таких делах, как посещение научных семинаров. Формулировал интересные и большие задачи, поначалу, правда, казавшиеся нереальными. Любил приглашать время от времени на свои лекции, которые он читал для студентов. Во время лекции потерять коэффициент ½ не было для него исключительным явлением. Но на лекциях всегда было живо и интересно. О новых и трудных вещах он всегда рассказывал популярно, доходчиво, но не поверхностно. Потом я его неоднократно сравнивал с другими выступавшими и писавшими на сходные темы. Часто у них стремление к понятности сводилось к упрощённым оборотам и патетическим интонациям, посредством чего иллюзия простоты создавалась, но точности и глубины не было. Огромное значение для воспитания молодёжи имели многочисленные обзоры Якова Борисовича и научно-популярные статьи.

Пожалуй, самым характерным свойством Якова Борисовича было то, что с ним всегда было приятно общаться, — и на работе, и в быту. Демократизм и простота общения привлекали людей. К нему постоянно обращались с вопросами, за консультациями, советами. Невозможно представить Якова Борисовича отгороженным от людей, этаким важным хозяином шикарного кабинета. К своим высоким наградам он относился небезразлично, но специально их не выпячивал, они никогда не были барьером в разговоре. Мне очень нравилась большая скромность и естественность его дома, тёплые отношения с детьми. Он хорошо знал художественную литературу, стихи, любил шутку. А вот по поводу телевидения говорил, что не может себе представить Эйнштейна, сидящего перед телевизором.

[· · ·]

А. Г. Полнарев
МОЙ УЧИТЕЛЬ

[· · ·]

1972 г. Поступая в аспирантуру, мне пришлось убедиться, что проблема пятого пункта не всегда допускает простые решения. Несмотря на все необходимые рекомендации и выполнение всех формальных и неформальных условий, я с унынием не обнаружил себя в списке выпускников Физтеха, допущенных к вступительным экзаменам в аспирантypy. Узнав об этом, Яков Борисович отдал мне приказ (он так и сказал что это приказ) — держать его в курсе дела вплоть до мельчайших деталей всех возможных разговоров в деканате и аспирантуре Физтеха. Что я и делал на протяжении целого ряда перипетий, включающих беседы с замдекана по аспирантуре. Яков Борисович мгновенно реагировал телефонными звонками, в том числе и ректору. Кончилось тем, что на своём именном бланке он был вынужден гарантировать чиновникам мою защиту диссертации и устройство на работу. По тем временам это казалось полным нонсенсом. Наверное, поэтому после того, как всё закончилось благополучно и я всё-таки в аспирантуру поступил, Яков Борисович с грустью улыбнулся и сказал, что я чемпион по поступлению в аспирантуру 1972 г. «В каком смысле?» — спросил я. Он ответил коротко и уже без улыбки: «В самом плохом».

Несмотря на «гарантии», вырванные у ЯБ чиновниками, позднее я получил от него медаль, изготовленную им лично из картона и фольги. На медали был изображён козёл и вручалась она тому, про кого можно было в тот или иной момент сказать: «от него пользы, как от козла молока». Единственным утешением было то, что медаль была переходящей. Где она сейчас, мне неизвестно.

Теперь, когда надо помочь выпускникам, аспирантам, я опять-таки возвращаюсь памятью к аспирантуре у ЯБ и молча про себя думаю, глядя на своих и многих других аспирантов: «Как жаль, что вам не повезло так, как повезло мне».

[· · ·]

М. Ю. Хлопов
С ФИЗИКОЙ НА «Я»

[· · ·]

В работе над книгой на глазах оживала диалектика развития научных идей. Приведу один сюжет, рассказанный мне Яковом Борисовичем в связи с обсуждением силовых линий магнитного поля. Вопрос, имеет ли это удобное для электродинамики понятие физический смысл, стал в 30-е годы предметом острой дискуссии между И. Е. Таммом и специалистом по электротехнике Мицкевичем. Тамм, активно отрицавший физическую осмысленность подобного понятия, относил вопрос к бессмысленным, типа «Какого цвета меридиан?» На что утверждавший фундаментальное значение силовых линий Мицкевич ехидно отвечал: «Странно, что товарищ Тамм не знает о красном цвете нашего советского меридиана». «Можно было заключить, — завершал свой рассказ Зельдович, — что в этой дискуссии Тамм олицетворял чистоту и бескомпромиссность настоящей науки, а Мицкевич выступал в роли простого демагога. Но истина сложнее, потому что для магнитного поля, вмороженного в плазму, магнитные силовые линии имеют явный физический смысл».

В канун 1984 г. мы как-то заговорили с ним о книге Оруэлла «1984». Неожиданно для меня Яков Борисович без восторга отозвался об этой книге. «Почему?» — изумился я. «Больно убогая фантазия у этого автора — социализм без очередей», — ответил Зельдович. Размышляя над этой оценкой, я поразился её глубине: очереди — суть распределительной системы.

Другой пример относится к «Ревизору» Гоголя. «Я прикинул, — говорил мне Яков Борисович, — что отцы города по возрасту должны быть ветеранами Отечественной войны 1812 года. И рисковав жизнью за Родину, им не кажется теперь зазорным взять штуку сукна у купчишки, ради которого, в сущности, они рисковали жизнью. Хлестаков же по молодости в войне не участвовал и, принимая, как должное, плоды победы, не может понять элементарных для правящего класса ветеранов вещей». Поскольку Зельдович не раз упоминал эту трактовку, мне кажется, он ею немного гордился.

[· · ·]

Я. Б. Зельдович, 1987 г.

Я. Б. Зельдович
СОЦИАЛЬНОЕ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНОЙ НАУКИ

В решении задачи максимального удовлетворения материальных и духовных потребностей человека большую роль призвана сыграть наука. Известен тезис о том, что наука стала производительной силой. Характеризуя экономику той или иной страны или области, говорят о наукоёмких производствах, т.е. о таких, в которых производство и конкурентоспособность прямо связаны с уровнем науки. К наукоёмким производствам относятся, например, производство микроэлектронных схем и их применение в вычислительной и информационной технике или производство фармацевтических препаратов с использованием генной инженерии. Список этот можно было бы неограниченно продолжать.

Развитые страны тратят на науку несколько процентов валового национального продукта. Этот факт также подтверждает значение науки в современном производстве.

Наряду с практическими целями наука ставит и такие фундаментальные задачи, как выяснение структуры микромира и исследование Вселенной, понимание жизни и её происхождение.

Создаются ускорители элементарных частиц — технически сложные и весьма совершенные установки, занимающие много квадратных километров, стоимостью в несколько миллиардов долларов. Строятся гигантские телескопы. Развивается радиоастрономия. Астрономические приборы выносятся за атмосферу в космос. Теоретические группы, состоящие из чрезвычайно способных людей, с огромным напряжением работают над развитием фундаментальной теории, используя, в частности, и современные вычислительные средства. Специалисты из других областей, вероятно, привели бы тоже большой перечень задач, приборов и методов.

Есть и общая закономерность исследований: во многих областях имеется более или менее отчётливое разделение проводимых работ на два типа. Первый — работы с заранее запланированной практической целью — так называемая «прикладная наука». Второй — работы, ставящие целью познание, создание картины микро- и макромира, без заранее определённых практических задач. Нисколько не умаляя значение работ первого («прикладного») типа, назовём работы второго типа фундаментальной наукой.

Термин этот не очень хорош. Если понимать под словом «фундаментальный» основательность, незыблемость, прочность, то терминологию нужно было бы менять. Решая практические задачи, мы пользуемся незыблемыми и твёрдо установленными законами. И наоборот: при исследовании нерешённых вопросов микромира и Вселенной в наибольшей степени приходится пользоваться смелыми гипотезами. Часть из них учёные вынуждены отбрасывать под влиянием новых данных опыта или вследствие внутренних противоречий, выявляющихся в ходе развития идей. «Фундаментальность» задач сочетается со смелостью вариантов теории.

Всё же за отсутствием лучшего общепринятого термина будем говорить о «фундаментальной» науке. Какова её социальная роль? Почему общество идёт даже на большие затраты для развития фундаментальной науки?

Начну с аргументов скептиков, с которыми не согласен. Крупный советский учёный, ныне покойный, когда-то говорил: «Наука есть способ удовлетворения личного любопытства за государственный счёт». Не будем называть имени [Ну почему же? Это сказал Л. А. Арцимович. — E.G.A.], замечу только, что скептицизм скорее помешал, а не помог научной деятельности автора хлёсткого, но по существу неверного афоризма.

В том же русле рассказывают исторический анекдот. Лапласа интересовала фигура Земли, т.е. отношение длины экватора к длине линии, проходящей через полюса. Однако в бурные и трудные годы Великой Французской революции было крайне сложно получить ассигнования на соответствующие точные геодезические измерения. Заметим мимоходом, что сейчас такие измерения проводят, притом не только в мирных, но и в военных целях. Но вернёмся к временам, когда межконтинентальные баллистические ракеты не существовали, и к Лапласу. Лаплас предложил Конвенту новую революционную единицу длины — метр, определённую как одна сорокамиллионная часть земного экватора. Был принят декрет, даны ассигнования и проведены измерения. Наряду с единицей измерения — метром Лаплас узнал также, насколько Земля сплющена по полюсам и растянута по экватору действием центробежной силы своего вращения. Но не злоупотребил ли доверием членов Конвента великий французский учёный?..

Итак, один взгляд на фундаментальную науку: предмет личного любопытства одного или нескольких учёных, любыми способами получающих государственные деньги. Взгляд не новый, вспомните сатиру Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера», описание острова Лапуты, проживающих там учёных и тематику их исследований.

Однако этот взгляд поверхностный и совершенно неправильный. Надеюсь, что дальнейшим изложением я смогу доказать это даже критически настроенному читателю.

Другой взгляд на фундаментальную науку основан на ещё более убедительных исторических примерах.

Механика Ньютона необходима для машиностроения — от ткацких станков до авиации, для выхода в космос и его использования в технике связи.

Электродинамика Фарадея и Максвелла явилась основой электрификации промышленности и привела Попова к созданию радиосвязи.

Теория атома — квантовая механика привела Эйнштейна к предсказанию индуцированного излучения. Используя эти предсказания в наибольшей степени, Басов и Прохоров создали лазеры со всеми их применениями в технологии и медицине.

Развитие теории атомного ядра, начатое Резерфордом, привело к созданию ядерной энергетики, сжигающей уран. На очереди термоядерное сжигание дейтерия и трития (тяжёлых изотопов водорода). Трагическим побочным эффектом оказалось создание ядерного и термоядерного оружия.

Этот список можно продолжать почти бесконечно, до размера многотомной энциклопедии. В приведённых примерах характерно, что в большинстве случаев первооткрыватели не видели отдалённых последствий своих открытий. Иногда они догадывались об этих последствиях: на вопрос о значении открытой электромагнитной индукции Фарадей отвечал вопросом: «Можете ли Вы, глядя на новорождённого младенца, сказать, чего он достигнет в своей жизни». Не конкретизируя, Фарадей предвидел великое будущее своего открытия.

Но Эйнштейн не подозревал, что будут открыты лазеры. Резерфорд, которому надоели прожектёры, чётко до конца своей жизни (1937 г.) отрицал возможность энергетического использования ядерной физики.

Подойдём к концепции, которую можно коротко выразить: «Всякая хорошая фундаментальная наука приносит практические результаты», но отнесёмся к этому тезису не предвзято. Не будем опираться на авторитеты, не будем ссылаться на исторический опыт. Его сила — в том, что это опыт, его слабость — в том, что он исторический, т.е. относится к прошлому, к той ситуации, которая была в науке в прошлом, но которая к настоящему времени уже изменилась.

Сейчас мы знаем не только больше отдельных научных фактов — мы гораздо глубже понимаем внутренние соотношения между различными областями науки.

Главное достижение можно назвать принципом соответствия. Это очень широкое обобщение конкретного «принципа соответствия», которым Бор пользовался при разработке теории атома. Кратко принцип характеризуется следующим образом: существуют теории, в своей области установленные навсегда; новые теории обязаны соответствовать этим уже установленным теориям, развивая и изменяя их только в новой области применимости.

Приведём только два общеизвестных примера.

1. Ньютоновская классическая механика установлена навечно для малых скоростей больших тел.
2. Наука проникает в глубину протона и нейтрона, кирпичиков, из которых построены ядра. Оказалось, что они, в свою очередь, состоят из так называемых кварков — частиц с дробным зарядом, которые принципиально невозможно извлечь из ядра. Однако общая схема атома, состоящего из ядра и электронов, не изменилась, она останется навечно. Новая ступень в познании физики ядра не изменит химии и атомной физики и не обещает новых источников энергии!

Вывод, следующий из этих примеров и обобщающего принципа соответствия, таков: появилось знание общих законов развития науки. Это знание не позволяет нам давать неопределённые обещания. Наряду с примерами плодотворного практического применения достижений фундаментальной науки (авиация, электроника, радио и телевидение, атомная энергетика, информатика) можно привести и противоположный пример.

Общая теория относительности, т.е. созданная в 1916 г. Эйнштейном геометрическая теория тяготения, несомненно, является замечательным идейным достижением. Эта теория необычно продвинула наши представления о силах природы, полностью разъяснила сущность одной из этих сил — тяготения, сведя её к геометрии. Общая теория относительности становится в конце нашего века образцом для дальнейшего развития фундаментальной физики. С этой теорией связан огромный прогресс в астрономии, и в частности в космологии — в науке о Вселенной как целом. Вместе с тем общая теория относительности не имеет практических (энергетических, или информационных, или медицинских) применений. Значит, нельзя (да и не нужно) говорить, что всякая хорошая теория обязательно даёт практические плоды.

Всё сказанное выше можно считать кратким предисловием к тому третьему взгляду на фундаментальную науку, который является главным тезисом данной статьи.

Фундаментальная наука нужна и потому, что она удовлетворяет духовные потребности человека.

Духовные потребности не сводятся к восприятию искусства, музыки, красоты природы. Знание и понимание устройства природы также являются важнейшей потребностью человека.

Особенно хочу подчеркнуть, что это потребность большинства людей, а отнюдь не только учёных. Здесь уместно сравнение со слушателями музыки (их очень много) и композиторами.

Восприятие красоты науки надо воспитывать. Может быть, специалисты (не исключаю себя) виновны в том, что недостаточно пропагандируют понимание сущности науки. Средняя школа могла бы в большей степени давать учащимся самые общие представления о задачах и методах науки, даже за счёт конкретных деталей, нужных специалистам.

В пятидесятых годах драматические применения ядерной физики (именно применения!) сильно увеличили престиж этой науки.

Увеличился конкурс при поступлении на физические факультеты. Возросли ассигнования на ускорители в связи с их увеличением. Помню замечание крупного зарубежного физика: «Большие ускорители стали предметом престижа государства, как в средние века престижным было строительство гигантских соборов». Здесь есть вызов, намёк на сходство между функцией фундаментальной науки и функцией религии. Принимаю этот вызов, поднимаю перчатку. В определённые исторические периоды религия играла прогрессивную роль, сплачивала нации, упорядочивала жизнь общества. В настоящее время роль религии падает. Я атеист, не верю в Бога и надеюсь, что рационалистическое мировоззрение станет всеобщим. Вместе с тем существование религии есть объективный исторический факт. Социально-психологический вывод, который следует из этого факта, как раз и подтверждает главный тезис моей статьи: человек объективно имеет глубоко заложенные в его сознании духовные потребности. Будет только хорошо, если интерес к науке займёт то место в духовной жизни человека, которое ещё недавно занимала религия.

Но подчеркнём и различие между наукой и религией. Религия не одна, есть много разных религий, рождённых разными общественными и историческими (или доисторическими) условиями.

Борьба различных религий между собой принимала самые уродливые, жестокие и кровавые формы. Во имя Бога инаковерующих сжигали, казнили, изгоняли (достаточно обратиться к любой брошюре по истории религии).

Наука отличается от религии тем, что она исследует объективно существующие закономерности природы. Наука едина, выводы её, проверенные опытом, одинаковы, в какой бы стране ни проводились опыты, каким бы ни был цвет кожи экспериментатора.

Этот простой и очевидный факт связывает между собой учёных всего мира. При правильной постановке пропаганды научных знаний международный характер фундаментальной науки вызывает взаимное уважение народов разных стран. Невозможно переоценить значение этого фактора в настоящее время опасного нарастания напряжённости в мире.

В ходе международного соревнования в технологии и в прикладной науке возможно искусственное ограничение новой информации для того, чтобы ею не воспользовались конкуренты.

В фундаментальной науке задержка информации о новых результатах и запечатанные конверты с надписью «Вскрыть через 10 или 20 лет» давным-давно ушли в прошлое. Современный учёный спешит опубликовать свои результаты или даже гипотезы и догадки. Наряду с журналами появляются препринты, издаваемые за 2-3 недели. Необычайно возросла роль личного общения на конференциях и симпозиумах. Фундаментальная наука играет всё большую благодетельную роль в укреплении международных связей, не подверженных местным и временным колебаниям.

Древние греки высоко ценили науку, но свысока смотрели на её приложения. В настоящее время прикладная наука завоевала такое положение в обществе, когда она не нуждается в защите. Но не будем забывать и фундаментальную науку.

Не будем забывать роль фундаментальной науки в рождении науки прикладной, но сохраним уважение и восхищение самой фундаментальной наукой.

Она является замечательным творением человеческого разума и, в свою очередь, совершенствует разум и душу человека.

Чтобы не быть голословным, приведу два примера достижений восьмидесятых годов в наиболее близких мне областях.

Один пример относится к теории элементарных частиц.

Более 100 лет развивается теория электромагнетизма. Почти 100 лет исследуется радиоактивность. До недавнего времени казалось, что это принципиально различные явления.

Электромагнетизм связан с движением заряженных частиц — электронов. Конструктор электрического генератора, электромотора или радиоаппаратуры представляет себе электроны как крошечные, очень лёгкие, точечные зарядики, движущиеся по проводам и создающие ток и магнитное поле, скапливающиеся на пластине конденсатора и создающие заряд и электрическое поле. Электроны только перемещаются с места на место, но не рождаются и не уничтожаются.

В явлениях радиоактивности атомное ядро может испустить, т.е. родить и выбросить, электрон.

Важно подчеркнуть, что электрона в ядре не было, он именно родился. Есть и такие ядра, которые заглатывают и уничтожают электрон, до того мирно пребывавший в числе атомных.

Итак, казалось, что электромагнетизм и радиоактивность никак не связаны. Однако за последние 20 лет появились теории, объединяющие эти две области физики.

Движение электрона представляется как его исчезновение в одном месте и рождение в другом. Электромагнитное поле можно представить себе как совокупность особых частиц — фотонов, квантов (кусочков) электромагнитного поля, летящих со скоростью света. Анализируя как сходство, так и различие радиоактивности и электромагнетизма, физики-теоретики пришли к выводу, что должны существовать и другие частицы, во многом похожие на фотоны, но отличающиеся большой массой. Новые предсказанные частицы трёх сортов — положительные, нейтральные и отрицательные — почти в сто раз тяжелее атома водорода! Соответственно и скорость их всегда меньше скорости света, эти частицы неустойчивы и сами распадаются, они не могут быть использованы ни в электромоторе, ни для радиосвязи. В 1983 г. эти частицы были открыты в результате долгого, трудного, но целеустремлённого поиска. Подтверждение на опыте предсказания теории всегда справедливо рассматривалось как пример силы теории, и не только теории, но и науки в целом. Так было, когда Менделеев предсказал неизвестные до того элементы, а Леверье — новую планету. Время великих предсказаний науки не кончилось.

Второй пример достижений фундаментальной науки — современный прогресс космологии, т.е. науки о всей Вселенной. Общая картина расширяющейся Вселенной уже давно, несколько десятилетий тому назад, перешла в разряд твёрдо установленных фактов. Новая постановка вопроса, характерная для последних 5 или 10 лет, состоит в том, что появляются ответы на вопросы о том, почему Вселенная расширяется, и о том, как могло возникнуть то начальное состояние, эволюцию которого мы наблюдаем. Здесь не место излагать сколько-нибудь подробно трудные теоретические вопросы. Отмечу только, что:

1. гравитационное взаимодействие с уже имеющимся веществом может компенсировать затраты энергии на создание нового вещества;
2. в определённых условиях гравитация приводит к расталкиванию отдельных частей системы и тем самым придаёт системе в целом характерное для расширяющейся Вселенной движение;
3. возможно возникновение обычного вещества в горячей плазме, в которой вещество и антивещество вначале были в равном количестве.

Все перечисленные пункты не доказаны прямыми опытами (и будут доказаны нескоро), но они согласуются с современной теорией и не противоречат общим принципам, таким, например, как закон сохранения энергии. Вместе эти теоретические идеи дают возможность понять происхождение и свойства современной Вселенной.

Несомненно, биолог, или геолог, или исследователь Солнечной системы привёл бы другой набор достижений фундаментальной науки в своей области знания. И всё же мир элементарных частиц и Вселенная как целое — это две самые волнующие крайности, между которыми лежит всё остальное.

Ещё одной чрезвычайно важной функцией фундаментальной науки является её роль в воспитании кадров.

Вспоминаю дискуссии 1938 г., когда академику Абраму Фёдоровичу Иоффе, директору Ленинградского физико-технического института (ЛФТИ), вменялась в вину активная работа института в области ядерной физики. Говорили о том, что занятия ядром не согласуются со словом «технический» в названии ЛФТИ.

Прошло несколько лет, ядерная физика стала проблемой № 1 государственного масштаба, и именно воспитанник ЛФТИ Игорь Васильевич Курчатов встал во главе важнейшего дела и привлёк к нему в первую очередь своих коллег по институту. Но даже в тех случаях, когда такой драматический поворот не происходит, учёные, занимавшиеся фундаментальной наукой и проявившие себя на этом поприще, оказываются ценнейшими кадрами для решения прикладных задач. В решение этих задач они привносят методы и стиль работы фундаментальной науки: смелость, коллективизм, высочайшую квалификацию.

Обмен кадрами, опытом, оборудованием между разными отраслями науки является важнейшим условием процветания всех направлений.

Заканчивая, хочу вспомнить слова Тютчева:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали Всеблагие,

Как собеседника на пир.

Всеблагие — это боги, простим Тютчеву его манеру выражаться. Пусть наше время не будет роковым в смысле ужасов и катастроф. Роковые минуты в этом контексте — это годы и десятилетия, когда решаются судьбы понимания Природы, неисчерпаемой, но познаваемой.